Частное расследование - Борис Екимов

Лаптев вздохнул с облегчением, расслабился, замедлил шаг.

- А я уже подумал черт-те чего, - признался он. А подходя к автобусной остановке, предупредил сына: - Матери молчок. Гуляли. Головы у нас заболели, вот и проветривались.

Но матери врать не пришлось. Она встретила их на пороге и сказала:

- Алешка, я сейчас в магазине слыхала, Машину маму увезли в больницу. Ей плохо. Наверное, тебе к Маше надо сходить.

Алешка молча повернулся, но мать остановила его: "Подожди", - и сунула в руки флакончик, сказав:

- Пусть Маша выпьет и брат ее тоже. По столовой ложке. Худа не будет.

Сын убежал, а Лаптев спросил у жены:

- Пустырник, что ли, дала?

- Конечно. Думаешь, девочке легко? Пусть успокоится. Худа не будет.

Лаптев усмехнулся. Жена и свою семью, и всех знакомых настойкой пустырника потчевала. И всегда со словами: "Худа не будет".

- А что случилось-то? - спросил он жену.

- Откуда я знаю? За котлетами в магазине стояли, женщина подошла, рассказывает, она с Балашовой в одном доме живет. Говорит, "скорая" приехала и забрали. Вроде сердечный приступ... А там кто ее знает. Ей не докладывали. Чего ты стоишь? Раздевайся.

- Да, - согласился Лаптев и, снимая пальто, спросил :- Она сердечница, что ли?

- Не знаю, она не моя. Да господи, сейчас все сердечники.

Жена пошла на кухню. Там у нее котлеты жарились. А Лаптев переоделся, телевизор включил.

- Семен! - окликнула его с кухни жена. - Семен! Иди сюда.

Лаптев пришел на кухню, сел у стола, вслух подумал:

- Чего бы поесть? Котлеты - это хорошо, да тяжело на ночь и брюхо растет, - горестно вздохнул он.

- Ты чего же молчишь? - повернулась от плиты жена. - Ничего не рассказываешь? Почему я от чужих людей все должна узнавать?

- Чего тебе рассказывать?

- Как чего, все, - уклончиво ответила жена. - Чем занимаешься, что делаешь?

Лаптев удивленно брови поднял и губы поджал.

- Да, да, да... Нечего брови-то топырить... Чего ты там дурью маешься? Людей смешишь. Тоже мне нашелся туз козырный.

Лаптев начинал понимать, в чем дело, но виду не показывал.

- Ты чего плетешь от села, от города?- спросил он. - Толком говори.

- Не притворяйся, - осадила его жена. - Знаешь, про что я речь веду, про Балашову. Я, Семен, тоже ее жалею, тоже сердце есть. Без мужика осталась, с двумя детьми, несладко, конечно...

- А чего ж ты тогда... восстаешь?

- То, что бабочка замазалась. Тут уже никуда не денешься. Сама влезла, сама и выхлебывай. Тебе туда соваться нечего.

- Да-а, - покачал головой Лаптев. - Ты и вправду все знаешь. Откуда?

- У нас, Сема, не редакция, - усмехнулась жена и, подойдя к столу, уселась против мужа. - Нам не надо телефоны обрывать. И так все новости соберутся. Все знаем и про всех. Потому я тебе и говорю: брось дурью маяться. Балашову не зря уволили, и нечего неприятности себе и нам наживать. Алешка - ребенок, ничего в жизни не понимает. А тебе надо бы поумней быть. Алешку пожурят, тем и кончится. А тебе может хуже быть.

- Ясно, - сказал Лаптев. - Учтем.

- Вот и хорошо, - улыбнулась жена. - Ты, Сема, добрый, это я знаю. Но лопухом тоже не надо быть. Мало ли чего тебе в уши пональют? Тебя обмануть-то в два счета, - поднялась жена и к плите шагнула.

У Лаптева миролюбие кончилось, и он сказал:

- Так... Давай выкладывай, чего тебе про Балашову известно. Какие-такие грехи ты у нее нашла? Что-то я про них раньше не слыхал. Давай выкладывай.

- И выложу, чего мне бояться, - в тон ему ответила жена. - Проворовалась твоя Балашова, и тут уж никуда не денешься, - сурово сказала она.

- Как проворовалась?

- А так, документы подделывала, счета. Ученикам одежду покупала. Пальто берет за пятьдесят рублей, пишет восемьдесят. Тридцать рублей в карман.

- Ты ее за руку поймала? Когда она тридцать рублей прятала? - перебил Лаптев.

- Не примудряйся...

- Я не примудряюсь. А вот ты сплетни собираешь. Это точно. Ничего ты не знаешь, а плетешь. И никто пока толком не знает. А вот я узнаю точно, и тогда все будет ясно.

- А кто ты такой? Ты кто - следователь? Прокурор? Чего ты ее защищаешь? Что, повиляла перед тобой и ты растаял? Бес в ребро, да? А то я не понимаю. Перед людьми стыдно.

Лаптев поглядел на жену укоризненно, головой покачал, спросил:

- А передо мной не стыдно? Дожились... Не стыдно такое говорить? Или свой, перетерпит, да?

Жена, кажется, поняла эту горечь и обиду в голосе Лаптева. Она выключила плиту, села за стол, сказала уже спокойнее:

- Все так говорят. Прямо в глаза.

- Ты прежде не людям, а себе верь. Что же выходит, люди меня лучше знают, чем ты? Дожились, слава богу.

Жена молчала, и Лаптев продолжал:

- Да я ее в глаза не видел, эту Балашову. Понимаешь?

- Как не видел? Здравствуй.

- Вот и до свидания. Может, и видел когда. В школе или где. А вот не помню, хоть убей. Вспоминал, вспоминал, не помню. Какая она из себя?

- Так как же... Она что, тебе не жаловалась? Не приходила к тебе? Откуда же ты узнал?

- К тебе-то она тоже не приходила. А ты знаешь. Вот и я...

Жена поверила.

- Ты ешь, ешь, пока горячие... Я тоже съем...

Нарезала хлеб, зеленый горошек достала, банку с помидорами.

А Лаптев следил за ней взглядом.

- Ты чего не ешь? - спросила жена.

- Неохота. Так слушай, видел я когда Балашову или нет? Какая она из себя?

- Да конечно видел.

- А чего же я ее не помню?

- Склероз... - усмехнулась жена и добавила: - Маша в нее, только ростом повыше. Она, по-моему, башкирка. Симпатичная. Да ты видел ее, просто внимания не обращал. И ты, Семен, не злись. У меня о тебе душа болит. Мне уж все доложили. Твоего редактора жену я видела, она меня напугала. Ты доиграешься, что тебя могут с работы снять и по партийной линии тебе влетит. Она мне прямо так и сказала. Она баба неплохая. Мы с ней всегда хорошо разговариваем. Она-то, правда, другое говорила, мол, гляди, Балашова опутала, окрутила, вот он с ума и сошел. Ну, черт с ней, пусть так думает, - махнула жена рукой. - Но мне-то ты скажи. Я должна знать, чего ты на рожон лезешь? Чего хочешь кому доказать? Ты что, первый день на свете живешь?

- На рожон я не лезу, - спокойно объяснил Лаптев.- А разобраться с этим делом должен. Я все

выясню: виновата, не виновата, а потом уже пусть решают. Мне надо правду узнать, больше ничего не надо. А то льют, льют: и воровка, и чуть ли не проститутка. Чего же они раньше молчали, при муже-то? А теперь некому заступиться, давай топтать...

- При муже, может, ничего не было. А потом прищемило, деньжонок не стало хватать, вот и клюнула. И я тебе скажу, про мужиков тоже, наверное, не зря грешат. Из их дома бабы говорили, и называли даже, кто ходил, по фамилиям. Люди все видят.

- Люди... люди... - снова начал раздражаться Лаптев, но сдержал себя. - В общем, на колу мочало, начинай сначала. Я тебе все объяснил, и ты ко мне больше не приставай, без тебя тошно.

- Ах, тебе тошно,- передразнила жена. - А мне не тошно?! - обозлилась она. - Мне будет не тошно, если тебя таскать начнут, грязью поливать! Нас всех! Ты об этом подумал?! Или тебе Балашова дороже?!

- Ну что и кто мне может сделать? Подумай ты, взрослый человек... Ну что, меня посадят? Убьют, что ли? Из дома нас выгонят?

- С работы тебя выгонят.

- Никто меня не выгонит, пока я сам не уйду.

- Вот-вот! Доведут, что сам уйдешь! А куда потом деваться? Десять лет еще до пенсии. А специальности нет. Да черт с ней, в конце концов, с работой. Ты о здоровье подумай. У тебя нога, у тебя контузия, у тебя давление.

- Так что же,- поднялся Лаптев,- если у меня давление и контузия, так мне, может, в зыбку лечь, а ты меня баюкать будешь и мух отгонять? Так теперь жить? Нет, ты перестань,- постучал он пальцем по столу. - Ты прекрати этот разговор, не надо. Ты знаешь, что я не упрямый баран. Но уж если нужно, то никуда не денешься... Давай не будем ругаться.

- Ладно,- зло проговорила жена. - Но гляди, попомни мои слова. Когда за тебя возьмутся, тебя начнут шерстить - никто пальцем не шевельнет, ни одна душа не заступится. Все промолчат. На людей не надейся, вот попомни.

Она пошла из кухни, резанув Лаптева злым взглядом, лицо ее, худое, скуластое, еще более осунулось. Под глазами и на впалых щеках потемнело.

- Молодец, договорилась... - бросил ей вслед Лаптев. - А на кого же надеяться?.. Да меня живого десять раз бы не было,- проговорил он в сердцах,если б добрые люди не спасли.

Из глубины комнаты, через коридор, жена ответила ему:

- А-а-а... Ты все про войну... Когда это было? Да это и совсем другое. Нечего вспоминать.

- Нет, я буду. Я всегда буду помнить,- тихо и горестно сказал Лаптев.

И, прикрыв от греха кухонную дверь, отгородившись ею, он достал сигареты, пристроился возле форточки и закурил. Обидно ему стало. Обидно и больно, прямо до слез. Последние слова жена зря сказала.

Уже позднее, в госпитале, Лаптев подсчитал, что всего на фронте он пробыл шестьдесят три дня. Чистых шестьдесят три дня во взводе. Все эти дни, может быть исключая несколько первых, походили один на другой с их обычными военными делами и заботами. Для долгих раздумий тогда времени не было, шла война. И, наверное, поэтому шестьдесят два дня и ранее и сейчас виделись Лаптеву ровной чередой, и был почти бессилен ум выхватить из той ленты какой-то день, час или минуту и разглядеть ее.