Пальмы в долине Иордана - Мария Амор

— Здорово было, правда? — радостно спрашивает Дафна. — И есть же люди, которые способны целый день просидеть в конторе!

Я-то как раз сумела бы, но решаю этим не хвастаться.

Грузовик везет обратно в хозяйство, на завтрак, и я горжусь, что смогла, что выстояла этот день. Точнее, полдня, потому что после обеда будет еще второй заход.

В прохладной столовой нас ждет мелко накрошенный салатик — кухня, верный тыл, сознающий свое счастье, балует полевых фронтовиков: зернистый творог “Коттедж”, брынза, мягкий хлеб.

За завтраком я, как всегда, сижу с Рони, и когда мы остаемся вдвоем, спрашиваю:

— Что ты думаешь о Коби?

Рони пожимает плечами.

— В городе на темной улице я бы с ним встретиться не хотел. Я думаю, кибуц — его последний шанс.

Коби — кучерявый, накачанный восточный парень из городка Сдерот. Приемная комиссия, в которую входят Ицик, Рони, Дафна и еще несколько людей из Движения, долго колебалась, принимать ли его. В конце концов, взяли на испытательный период. Все это должно было остаться тайной, но Рони не удерживается, и добавляет:

— У него в армии много проблем было…

Ай-яй-яй! Чтобы быть кибуцником, гарвардов заканчивать не обязательно, но вот военную службу парень точно должен пройти с честью! Но Рони обуздывает порыв посплетничать и важно добавляет:

— Мы должны взять на себя какую-то воспитательную роль тоже. Может, пропадет без нас человек!

— Он из кожи вон лезет, старается быть “своим” — первым смеется твоим шуткам, всегда готов принять участие в любой затее… — замечаю я.

— Это все не криминал, — пожимает плечами Рони.

Он в упоении от своей педагогической роли, и нет смысла напоминать, что когда речь идет о тяжелой и нудной работе, Коби обязательно найдет себе дело полегче, например — разносить воду. Задумчиво подцепив на вилку листик салата, подытоживаю:

— Но на амбразуру этот Коби даже ради тебя не ляжет, — и, сжевав лопух, убедительно трясу вилкой перед Рони, который всегда хочет видеть во всех только хорошее. — И не рассчитывай…

— На амбразуру, Сашка, никто ни ради кого не ляжет, — отмахивается Рони.

Подмывает поточнее выяснить, так ли уж “никто ни ради кого”? Но, подумав, решаю не вдаваться. Не тот человек Рони, чтобы успокоить мои сомнения парой ласковых слов. Наоборот, чем больше допытываешься, тем почему-то становится обиднее. Иногда даже кажется, что, может, он не любит меня так, как я его, но когда начинаются такие разговоры, Рони всегда раздраженно говорит: “Я же живу с тобой, чего же тебе еще?”, и на душе не легчает.

После завтрака желающие могут поехать на грузовике в Нааран — там есть бассейн, но таких неуемных мало, все слишком устали, да и чересчур жарко. Народ разбредается по прохладным комнатам, и весь кибуц погружается в сон. Рони после душа валится в кровать и мгновенно засыпает. Два раза в неделю я выдаю желающим библиотечные книги, а освободившись, залезаю в кровать рядом со спящим Рони и до обеда читаю взахлеб очередной роман Дана Бен-Амоца.

В два часа обед, а к четырем все снова лезут в грузовик — обратно в поле. Осталось еще четыре часа работы. Теперь все идет, как в обратной съемке — сначала ослепительное солнце и обжигающий жар, но с каждым часом солнце немного опускается, и в восемь вечера можно было бы дышать, если бы не смертельная усталость…

Рони отоспался днем, и вечером, выкупавшись и поев, идет в клуб — “моадон”, где собирается постоянная компания таких же неугомонных, как он. Но я, к несчастью, не умею спать днем, и поскольку завтра в четыре утра опять раздастся немилосердный стук в дверь, вскоре после ужина заваливаюсь спать.

Что заставляет меня так мучиться? В конце концов, это ведь не тюрьма. В Иерусалим ходит автобус. Можно в него сесть, забыть навеки первую любовь, сдать, наконец, оставшиеся злополучные экзамены и поступить на радость матери в университет… Нет, невозможно. Невозможно. Этого не может быть, чтобы я оказалась самой слабой, чтобы все могли, и только я сдалась! Каким-то образом это все разрешится, потому что представить себе, что таким будет каждый день моей жизни — так же нестерпимо, как и признаться, что я больше не в силах так жить. Каждый раз надо продержаться всего один конкретный выход на поле — лишь четыре часа, а там конец дня, конец недели, а потом что-нибудь обязательно случится и жизнь станет легче… Это все — только временно, потому что если знать, что это — навсегда, то этого не преодолеть. К тому же, я скоро окрепну, перестанет ломить спину, перестанут ныть руки. Наверное.

Неужели человечество, слетавшее на Луну, не могло придумать какую-нибудь механизацию беспощадного земледельческого труда? Разумеется, придумало — школьники!

В самое тяжкое время сбора урожая в Итав начинают прибывать автобусы с городскими школьниками. Конечно, они больше играют и изо всех сил пытаются отлынивать от непривычной повинности, но кибуцники, и я в их числе, стараются выжать из каждой порции детей все возможное.

Сегодня собирают баклажаны. Я стою у грузовика, проверяю, чтобы ящики были полными, и помогаю опорожнять их в кузов. Да здравствует детский труд, он спасает старших! Красивая девочка, ее зовут Шира, Поэзия, тащит ящик. Шира не только красивая, но и старательная, если у меня когда-нибудь будет дочка, я назову ее таким чудным именем. Остальные, поганцы, кидаются друг в друга плодами урожая!

— Немедленно прекратить! — кричу я, но они только смеются.

— Да брось ты, Сашка, — возникает как всегда ошивающийся поблизости Ури.

— Как брось! Это же наш труд, они портят наши овощи, это же денег стоит!

— Это на рынке стоит, — покусывает травинку Ури. — А здесь за весь грузовик, знаешь, сколько платят? — И он называет обидную сумму, в которую не хочется верить.

Не может быть, чтобы за муки всего сезона, за бессонные утра, за надорванную спину и угробленную на бицуа завит юность платили такие гроши!

— Разве с этого можно жить?

— А разве ты с этого живешь? — резонно спрашивает Ури.

Нет, конечно, Итав не живет на выручку со своего скудного урожая. Вот недавно начали разравнивать землю за столовой, там собираются построить для нас новые дома. Разве мы уже заслужили такое роскошное жилье? Все едят и пьют от пуза, получают наличные деньги, пусть немного, в городе я за пару дней зарабатывала бюджет целого месяца в Итаве, но там за все приходилось платить, а здесь это — на глупости, вроде жетонов для телефона-автомата, сигарет да жвачки. Девчонки еще покупают шампуни, кремы, тампоны, ребята иногда — пиво. Итавников приходится не только кормить, но и охранять, доставлять нам воду, ради нас генератор тарахтит днем и ночью… Все это, разумеется, не напрасно, мы, со своей стороны, “помогаем ЦАХАЛу охранять границу и не позволяем иорданской армии пересечь Иордан и сгруппировать свои войска на нашем берегу для массированной атаки на Израиль”. Каким точно образом, я из объяснений Ицика и прочих наших моше даянов так и не уяснила, но я не великий стратег, мне достаточно уразуметь, что моё пребывание в этой точке долины есть дело чрезвычайной национальной важности. Хотя я здесь не ради Родины, я здесь ради самой себя, ради Рони, ради всех остальных ребят. И назло маме.

— Сколько на нас тут тратят, нам за всю жизнь не заработать, — резюмирует Ури мою мысль.

— Рони, если плоды наших трудов так ничтожны, то зачем эта пытка ковыряния на полях? — вытряхиваю я свои сомнения в генеральной линии.

— Потому что кибуцники должны быть сельскохозяйственными рабочими и самостоятельно обрабатывать свои земли. А ты что хочешь, чтобы тебя здесь посадили и сказали: “Спасибо, дорогая Саша, что ты сюда пришла, пожалуйста, не тревожься, мы сами тебе все принесем”?

— А что, есть какая-то ценность в бессмысленных движениях? Арбайт махт фрай?

— Если бы все так рассуждали, то не было бы в Израиле вообще никакого сельского хозяйства!

— Ну на фиг оно тут нужно! Тут одна вода стоит дороже, чем все, что мы растим!

— Значит, надо придумать, что растить, что будет дороже! А пока будем учиться, привыкать, а главное — не быть паразитами!

И агрономы, и сами итавцы одержимы идеей обнаружить какую-нибудь доходную культуру, которую можно было бы выращивать в здешних условиях. Этим дивом должно быть что-то, до сих пор никому не ведомое, и поэтому, очевидно, совершенно не нужное. Но именно на новизну и делается ставка. Все, что людям нужно, уже кто-то производит, на этом не разбогатеешь. Необходимо убедить потребителей, что им не хватает именно того, что производишь только ты. Один из кандидатов на разведение — хохоба. Вроде всем этот куст хорош — растет на скудной, засоленной почве, как раз такой, из которой состоят все угодья Итава, и масло его плодов, как уверяют, вершит чудеса омоложения… Но то ли уже кто-то более проворный напал на этот продукт, то ли еще какие-то препоны помешали, но мечта о чудодейственной хохобе в Итаве так и не воплотилась. Тем не менее, времена, когда кибуцы могли по старинке обрабатывать землю и жить с этого скромно, но достойно, безвозвратно прошли. Да и людей, готовых так жить, не осталось. К сожалению, все это произошло как раз в тот момент, когда “своих” людей, способных вникнуть в нужды кибуцников, попросили отпустить государственный руль. В воздухе повеяло идеями дерзкого предпринимательства и различные варианты коллективного обогащения терзают умы кибуцников. Соседство с городами развития открывает неограниченные возможности использования дешевой рабочей силы. В Гиват-Хаиме, например, был большой консервный завод. Но Итаву, созданному в этой якобы необжитой пустыне, как нарочно (а может и нарочно?) бок о бок с враждебной арабской деревней Уджа, этот путь к благоденствию заказан. Многие оригинальные идеи, доходно воплощенные в некоторых кибуцах, нам не подходят. Так, например, мы не можем выращивать свиней, во-первых, потому что кишка тонка у городских ребят, не получивших эстеровской атеистической закалки, разбогатеть на поставке свинины евреям, а во-вторых, потому что свиньи не в состоянии переносить здешний климат. Но пока мы не придумаем что-нибудь путное, нам придется ковыряться в поле, ибо безделье не соответствует моральному облику кибуцника.