Библейский зоопарк - Линор Горалик

— Ну так и ловите его!

— Не могу! Пока я не начал осмотр, за пациента отвечаете вы! Идите и ловите его!

— Я не могу, я нервничаю!

— Вот же ужасный человек! Зачем только такие люди заводят пациентов!

Все это время Лотреамон лежал в палисаднике моего дома и с наслаждением грыз трехногий садовый стул, — облюбовав его, видимо, за особо вопиющую несъедобность. Я не люблю нигилистов и люблю этот лишенный одной конечности стул: он напоминает мне о том, что бедность — не порок. Кроме того, я не знала, что Лотреамон — пациент; он выглядел обычной наглой тварью, обижающей бедного деревянного инвалида. Поэтому я взяла Лотреамона и отнесла его домой, к тревожному архитектору.

— Ну вот, — печально сказал после осмотра тревожный израильский ветеринар. — С пациентом все хорошо, зачем вы заставили меня беспокоиться?

— Потому что мне тоже показалось, что с пациентом все хорошо, — сказал тревожный израильский архитектор. — Не может же все быть хорошо?

И тут эти достойные люди, кажется, впервые посмотрели друг на друга с пониманием.

— Да, — сказал ветеринар, — в таких обстоятельствах я бы тоже вызвал «скорую». Ладно, идите, ловите пациента еще раз, я ему рецепт напишу.

— Да зачем же его для этого ловить-то?! — возмутился архитектор.

— Не знаю, — сказал ветеринар. — Вдруг с тех пор что-нибудь изменилось к худшему? Я нервничаю.

Все время, пока Ноева голубка спасала человечество, её «+1» торчал на ковчеге как дурак.

Израильская тревожность — это тревожность совершенно особого свойства: ее цель — с облегчением убеждаться, что все хорошо. Так израильская тревожность становится основой израильского оптимизма. Этот прекрасный, уникальный оптимизм проистекает из невозможности париться столько, сколько Израиль предлагает тебе париться. Поэтому попарься-попарься и переставай, нечего. «Почему этот охранник меня не досматривает? Почему он всех досматривает, а меня не досматривает?!» — «Эли, иди вперед, музей закроется!» — «Но он же даже не знает, есть ли у меня с собой оружие!» — «Эли, у тебя на носу очки минус восемь, какое оружие? Консервный нож?» — «Я не пойду в музей, где такие небрежные охранники! Почему он меня не досматривает?!» — «Потому что по тебе видно, что ты ни на что не способен!..» Внезапно Эли успокаивается. И правда, по нему видно, он в курсе. Ну, слава Богу, — страна в безопасности.

Или, скажем, в прекрасной, совершенно развращающей посетителя модной шоколаднице Макса Бреннера два представителя израильской научной интеллигенции изучают меню десертов. Оба — микробиологи и хорошо знают, что именно (особенно — учитывая израильский размер порций) делают с телом человека три шоколадных десерта на двоих.

— Мне завтра надо сдавать анализы. У меня будут плохие анализы. Мой доктор сказал, что, если у меня будут плохие анализы, он велит мне заниматься спортом. Мне нельзя это есть, у меня будут плохие анализы.

— У тебя по-любому будут плохие анализы, Амир.

— Почему?..

— Потому что ты старый толстый микробиолог, двадцать лет просидевший за микроскопом. Ты на Пурим съел все конфеты, которые твоим детям подарили. Ты купил для телевизора 216 программ. Твоя жена сделала из руля твоего велосипеда кашпо. У тебя по-любому будут плохие анализы.

— Я не дам тебе моих профитролей.

— А я не дам тебе моих вафель с карамелью, а шоколадное фондю мы съедим пополам.

Израильская тревожность в сочетании с израильским оптимизмом создают совершенно особую схему светского разговора. Нормальный светский разговор построен по схеме «сейчас все хорошо, а будет еще лучше». Израильский светский разговор построен по схеме «сейчас все плохо, потом станет хуже, потом еще хуже, и в результате все будет отлично». На бульваре перед кафе уличные музыканты, для удобства которых мэрия специально врыла в газон маленькую зеленую железную сцену с маленьким зеленым железным стулом наверху, разговаривают о важных вещах с известным городским сумасшедшим (говорят, что это ему принадлежит стоящий на одной из маленьких улиц в Яффо дом номер 14, к которому из конспиративных соображений прибита табличка «13–99») «Сначала я заболею, потом умру, потом попаду в ад, а потом все станет отлично», — радостно сообщает музыкантам городской сумасшедший. «Почему?» — удивляются музыканты. «У меня там протекция», — важно говорит городской сумасшедший.

Сначала будет потоп, потом морская болезнь, потом какие-то глупые птицы, все время прилетающие обратно, потом все будет отлично. Сначала будет рабство, потом неприятная история с младенцами, потом долгие препирательства с фараоном, потом сорок лет в очень непростой обстановке, потом все будет отлично. Сначала будет один Храм, потом второй Храм, потом две тысячи лет скитаний, потом все будет отлично. Это, если подумать, очень утешающая тенденция. Но самое прекрасное в этой четырехходовке — возможность начать отсчет примерно с любого момента. С такого момента, чтобы «отлично» приходилось уже на какое-то обозримое время. Скажем, вот за окном вашей кухни кот Лотреамон, балансируя на спинке трехногого стула, оскорбляет жестом довольно увесистого голубя, обдиравшего клювом листья с оливкового дерева. Голубь улетает с таким видом, что на его возвращение рассчитывать не приходится. Если смотреть на ситуацию с израильским оптимизмом, то более или менее «отлично» может оказаться уже завтра.

Субботние динозавры

И [Моисей] сказал им: вот что сказал Господь:

завтра покой, святая суббота Господня;

что надобно печь, пеките, и что надобно

варить, варите сегодня, а что останется,

отложите и сберегите до утра.

У молодой матери Адины (профессия — банкир) самое любимое животное — тиранозавр. У ее мужа Итая (банкира опять-таки) — тоже, вы удивитесь, тиранозавр. Не потому, что эти солидные, серьезные, много работающие люди ненавидят всё живое (профессия такая; насмотришься), а потому, что тиранозавр — личный враг их трехлетней дочери Лии. Больше всего Адина и Итай любят смотреть, как тиранозавры умирают. Хотя в четверг вечером им кажется, что тиранозавры умирают слишком медленно. Им уже и головушку отпилили, и ножки оторвали, и хвостик откусили — а они, твари, все еще здесь. Но судьба их, конечно, предрешена. Вообще-то Лиечка кушает не очень хорошо, однако тиранозавра искренне ненавидит. Готова уничтожить подонка любой ценой. Разрывает в клочья, давится, но ест. И очень устает, и сразу, прямо за столом, засыпает. Это бессовестная манипуляция со стороны Лиечкиных родителей-банкиров, но четверг есть четверг, и им даже не стыдно. В Израиле умеют поставить ребенка в тупиковое положение: если тебе покажут нежный куриный шницель в форме тиранозавра и спросят: «Хочешь, деточка?», ты, как последний лох, сразу завопишь: «Да, да!» Какой нормальный человек не хочет тиранозавра? «Сколько, Лиечка, — одного или двух?» — «Всех! Всех!» В пачке двадцать мороженых тиранозавров, способных держать в ужасе поголовье из четырехсот мороженых стегозавров, анкилозавров, нодозавров и сцелидозавров, а также множества свежеохлажденных диплодоков. Но только не одного израильского ребенка. Лиечка ненавидит тиранозавров. Родители, чтобы Лиечка не зажралась и не охладела к бою, дают ей тиранозавров только в четверг вечером. Зато двух сразу. На последствия стоит взглянуть: вы сразу переметнетесь от креационизма к эволюционизму, потому что не мог Господь всеблагой допустить такого ужаса. Лиечка засыпает прямо за столом, в сжатом кулаке — нога поверженного гиганта, изо рта печально торчит твердый хвост его товарища, охваченный rigor mortis. Лиечку быстро пакуют в кровать, бабушке суют бэби-рацию, и бай-бай: у родителей Лиечки (у этих солидных, серьезных, много работающих людей), как и у всего Израиля, наступает наконец вечер четверга. А значит, мама Лиечки уже через час будет танцевать на столе в одном из баров на улице Лилиенблюм[23], а папа Лиечки будет принимать ставки на то, с какой скоростью мама Лиечки способна опрокинуть пять стопок текилы. Потому что четверг есть четверг.

Кит, не сумевший за трое суток переварить бедного пророка Иону и в конце концов выплюнувший его на берег, явно страдал тяжелой формой дискинезии пищеварительных путей. К сожалению, не нашлось никого, кто смог бы о нем позаботиться.

В Израиле суббота[24] начинается в четверг. Выходные здесь — не суббота и воскресенье, а пятница и суббота, поэтому четверг в Израиле — это как пятница в любом другом месте, но помноженная на сознание того, что у всего мира — еще четверг, а у нас— уже четверг. У нас уже четверг, и это распространяется не только на банкиров — это распространяется на обалдевших от шума и света малолетних туристов у входа в оперу; на двух раввинов и их жен, пытающихся приманить кусочком бейгеля сытого ленивого кота; на официантов в армянской таверне, белеющих лицом, когда американский турист просит у них «кофе по-турецки». На балкончике кафе «Грег», повисшем над торговой улицей Мамилла, пара брачующихся в полной сбруе пытается, глядя в объектив фотографа, придать своим лицам свадебное выражение. «Вечер четверга! — кричит фотограф. — Немножко расслабиться надо, немножко оживиться надо, ребята!» Внезапно невеста одним движением стаскивает с ноги белую кружевную подвязку и бросает ее в воздух. Подвязка взлетает, подхваченная слабым вечерним иерусалимским ветром. «Есть кадр! — кричит фотограф. — Есть кадр!» На веранде дорогого, элегантного хайфского ресторана две элегантные старушки в хрестоматийных жемчугах пьют коньяк и закусывают его печеньками «финансьер». «С тысяча девятьсот сорок пятого года, — дребезжит жемчужная старушка постарше, — я мечтала о возможности вот так, тихим вечером четверга, сидеть на веранде и тихонько пить коньяк…» — «Каждый вечер четверга с тысяча девятьсот сорок пятого года ты напиваешься и говоришь одно и то же», — перебивает ее жемчужная старушка помладше. «Тебе было шесть лет! — возмущается первая. — Что ты можешь помнить?!» — «Я помню, как вечером четверга папа с мамой уходили танцевать, а кое-кто воровал из шкафа коньяк!..» В старом еврейском квартале, на спуске к Стене плача, группа из пятерых бодрых людей средних лет вечером четверга бодро играет на барабанах. Каждый раз, когда кто-нибудь из проходящих мимо бросает им в шапку монету, они перестают играть и начинают очень громко благодарить доброго человека за щедрость, с наслаждением доводя его до пунцовой неловкости. У витрины книжного магазина два толстых строгих мальчика из ортодоксальных семей пририсовывают тиранозавру с рекламного плаката усы, крылья, бластер и кипу. Вечер четверга есть вечер четверга, и это не совсем то же самое, что вечер пятницы во всех остальных местах. Здесь слишком хорошо понимают, как устроен ход времени; и понимают, что радость нельзя откладывать, потому что позже для нее может не быть сил, не быть места, не быть повода, не быть лет. И понимают, что праздник должен быть каждую неделю, и этот праздник — суббота. А суббота начинается в четверг.