Театр теней - Кевин Гилфойл

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Копаю, — ответила Джеки вполне приветливо.

Весь следующий месяц она сажала, как одержимая. Прямоугольники заполнились цветами, овощами и даже небольшими деревцами. Дэвис не видел в этих посадках никакой системы, а жена, похоже, видела. Она вызвала электрика и велела ему установить на задней стороне их дома прожектор, и каждый день перед сном подходила к окну, садилась на стул и, положив подбородок на руки, внимательно глядела вниз, словно там был не их задний двор, а гигантская шахматная доска. Временами она оставалась довольна увиденным, но чаще приходила в отчаяние. «Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет!» — кричала она и била себя кулаком по ноге. Дэвис спрашивал, что случилось, что не так, но она не могла объяснить. Тогда он мягко говорил ей, что если сад ее так расстраивает, надо показаться врачу. После таких приступов она как будто приходила в норму ненадолго и почти не вспоминала о саде. А затем надевала свои черные сапоги по колено, толстые полосатые перчатки, темные очки, бейсболку и снова начинала копаться в земле.

В мае она все выкопала и начала сначала. Что могла, пересадила, остальное докупила и сделала, по сути, зеркальное отражение того, что было первоначально, с осью-тропинкой. В конечном итоге такие очертания сада показались ей еще более отвратительными, так что в июле она опять взялась за переделки, а потом в сентябре, а потом однажды, в начале ноября, в то утро, когда нежданно ударил первый мороз, Дэвис нашел ее на кухне. Она лежала на полу, обхватив колени руками, и всхлипывала.

Обратились к психиатру — Дэвис сказал, что к психологу уже поздно, — тот прописал Джеки антидепрессанты, вроде бы помогло, зиму пережили спокойно. С Дэвисом она была по-прежнему холодна, но, вполне возможно, в такой форме Джеки требовала воздаяния за все те недели и месяцы, когда она взывала о помощи своим неадекватным поведением, а он не обратил на это должного внимания.

Перед самым Рождеством, почти через год после того, как у них отняли Анну Кэт, Дэвис спросил детектива, не согласятся ли полицейские вернуть ему вещи дочери, когда необходимость хранить их как улики отпадет окончательно. Чуть позже он попытался понять, зачем же он об этом просил: наверное, просто чувствовал себя беспомощным и злился на вялость следствия. «Ради Бога, сделайте же хоть что-нибудь! Достаньте, наконец, вещи Анны Кэт из комнаты, где хранятся вещественные доказательства! Проведите хотя бы экспертизу пятен крови. Может, тогда вы задумаетесь о ней, ну хоть на десять минут!»

Психиатр, наблюдавший Джеки, посоветовал ей вернуться весной к работам в саду. Отношение Джеки к этому занятию должно было показать, какие изменения произошли в ее состоянии, стать критерием, по которому доктор сможет судить о необходимости поменять дозировку, а может, и набор препаратов; фармакология психотропных средств — это же не точная наука, пояснил он (Дэвис с трудом сдержался, чтобы не отпустить саркастическое замечание). Джеки продолжала проводить в саду большую часть времени, но, похоже, получала от этого удовольствие. На дворе был конец июня, а она ни разу не пересадила ни одного растеньица.

В подвале их дома у Дэвиса была комнатка, где он хранил папки и конверты с бумагами — записи об истории своей семьи. Как-то на барахолке в Кэйн-Каунти он за 325 долларов купил старые библиотечные каталожные ящики с карточками (за ящики просили 380, но он сторговался), и вот на чистой стороне пожелтевших от времени библиографических карточек он методично выписал информацию обо всех известных ему родственниках, близких и дальних; всего их было около двух тысяч семисот человек. В каждой из войн, начиная с Войны за независимость тринадцати колоний, сражался кто-нибудь из предков Дэвиса; его дядюшки, жившие в восемнадцатом веке, владели фермами в шести из тех самых колоний. Дедушки его дедушки путешествовали по миру на специально зафрахтованных судах, а некоторые из его прапрадедов родились и прожили всю жизнь в лохмотьях, так и не решившись ничего изменить. У него были родственники, снимавшиеся в немом кино, тетушки, писавшие детские книжки, и здесь, в этой комнате, он пытался восстановить родственные связи между всеми этими внучатыми племянниками, свояками, падчерицами, незаконнорожденными сыновьями. Шесть ветвей его генеалогического древа раскинулись по голубым стенам небольшого помещения, и Дэвис мог прятаться в их успокоительной тени часами. А после убийства Анны Кэт — и того больше.

Один из очень дальних (точнее не скажешь) родственников Дэвиса был рецидивистом из Миссури. Из огромного числа умершей родни судьба именно этого человека завораживала его больше всего, несмотря на то, что добыть хоть какую-то информацию о жизни Уилла Дэнни было очень непросто, а если и удавалось, то добрую половину этой информации можно было смело отнести к разряду легенд. Даже точное место Дэнни в родословной Муров вызывало сомнения. В письмах Дэнни иронично именовал себя «filius populi» — этот эвфемизм, означающий в переводе «сын народа», использовался представителями суда, церкви, а также составителями родословных вместо разговорного варианта «байстрюк». Матерью его была сестра пра-пра-пра-бабушки Дэвиса, а вот кем был отец, оставалось загадкой, и Дэвис сознавал, что срок давности по этому делу давным-давно истек и разгадку найти не удастся.

Однако упорство и интернет помогли Дэвису отыскать коллекционера из Сент-Луиса, у которого была фотография Дэнни, сделанная ближе к концу его жизни. Этот коллекционер позволил Дэвису сделать копию фотографии, и теперь глянцевая репродукция с зернистого снимка висела в рамочке рядом с входом в его заветную комнату — седовласый Уилл Дэнни улыбался с дагерротипа. На нем был дорогой костюм с высоким воротничком — эдакий беззаботный старик лет шестидесяти, у которого и денег, и свободы в избытке, и посему он тратит и то, и другое на покер, выпивку и шлюх. У него были крупные руки, а лицо морщинистое, бледное и дружелюбное. Дэвис любил представлять себе лихую компанию, оставшуюся где-то за кадром, — прихлебатели, друзья-приятели, кто-нибудь из них уж точно навеселе. Дэнни позировал в черном галстуке, с длинной винтовкой на плече и мускулистой собакой у ног; на высокой спинке стула висела новая шляпа.

Когда сегодня Дэвис всматривался в этот снимок, ему уже не так легко верилось в романтические мифы о беспутном родственнике. Теперь ему казалось, что у Дэнни, проведшего всю свою жизнь в бегах, слишком много общего с безликим монстром, поглотившем его, Дэвиса, дочь.

Раньше он частенько задавал себе вопрос: как люди времен Уилла Дэнни — хорошие, добропорядочные люди, не преступники — отнеслись бы к тому, чем Дэвис занимается в клинике, если бы, конечно, их удалось убедить, что такое возможно?

Теперь же его больше интересовало, что сделал бы сам Дэнни, если бы дьявол отнял у него дочь, как отнял у них с Джеки Анну Кэт?

Если бы, конечно, удалось его убедить, что такое возможно.

12

Прошло полтора года, и детектив (он продолжал звонить им два раза в неделю) сказал, что Дэвис может забрать вещи Анны Кэт.

— Это не значит, что мы сдаемся, — пояснил он. — Все вещественные доказательства мы уже сфотографировали и формулу ДНК отсканировали. Вы нам позвоните заранее, и мы все приготовим.

«Прямо как в пиццерии», — подумал Дэвис.

— Я не хочу их видеть, — сказала Джеки.

— И не надо, — отозвался он.

— Ты сожжешь одежду?

Он пообещал.

— Они найдут его когда-нибудь, а, Дэйв?

Он покачал головой, пожал плечами и снова покачал головой.

Дэвис представлял себе большую комнату с рядами полок, на которых стоят коробки, а в коробках волокна от ковров, фотографии, образцы почерка и записанные на пленку признания — улики, которых хватило бы, чтобы половину Северного берега, огромный пригородный район Бостона, осудить не за одно, так за другое. Он думал, что надо будет подойти к окошку, а за ним будет сидеть маленький, толстенький, седой полицейский, который сунет ему под нос дощечку с зажимом и рявкнет: «Распифывайтесь фдесь! Напротиф фетверки!» Но все оказалось не так: он посидел у стола детектива, и ему вынесли и со словами соболезнования вручили коробку в коричневой оберточной бумаге, перевязанную потрепанной бечевкой.

Он принес коробку на работу, закрыл дверь в свой кабинет и разрезал веревку хирургическими ножницами с длинными ручками. Бумажная обертка превратилась в коричневый квадрат в центре стола, и перед ним оказалась стопка одежды, аккуратно сложенной, но не выстиранной. Он взял в руки блузку и рассмотрел засохшие пятна крови и того… другого. Ее джинсы вспороли ножом и сорвали; разрез шел от молнии через промежность и дальше по шву. Трусики были порваны. Наручные часы, кольцо, сережки, золотая цепочка (порванная), ножной браслет. Отдельно лежали туфли, черные на маленьком каблуке. Их, наверное, нашли рядом с телом. Дэвиса передернуло, когда он вспомнил голые ступни, как у манекена.