Радуга над Теокалли (СИ) - Свидерская Маргарита Игоревна

– Я – племянник халач-виника Копана, зовут Халаке-Ахава. Я старше наследника и член Совета старейшин, а потому имею больше прав на город. Меня поддерживают все уважаемые жители…

"Итак, обиженный, жадный родственник, который желает власти…", - думал предводитель мешиков, пока Халаке-Ахава пытался объяснить права наследования.

По тому, как судорожно затягивался дымом гость, он невольно выдавал нетерпение, и вождь понял, что предатель согласен на любые условия.

Халаке-Ахава перевёл дух и продолжил:

– Я могу помочь. У нас есть план. Я говорю не только от своего имени, повторюсь, меня направили самые уважаемые жители города.

– Хорошо, продолжай.

– Халач-виник собрал выкуп. Это удалось, ибо, благодаря недавней свадьбе, большую часть составляет приданое его жены. Мой род также внесёт вклад, который мы самостоятельно доставим к вам в лагерь. Так, вот… мой человек затеет с кем-нибудь из ваших ссору. Это будет поводом, а ворота города будут открыты. Наши воины без Кинич-Ахава с места не тронутся, а брата я берусь временно устранить.

– Как? – наконец-то проявил интерес предводитель ацтеков.

– Уже давно не было дождя, жрецы собираются требовать у народа большой жертвы, – Халаке-Ахава снова жадно затянулся дымом, выдержал паузу, чтобы ацтеки оценили его сообразительность и значимость. – Они выберут жену Кинич-Ахава, и он…

– В чем женщина провинилась?

– Ни в чем. Но только так мы сможем отвлечь наследника.

– Она представляет такое значение для халач-виника? Какая-то женщина? – предводитель с недоумением переглянулся со своими людьми.

– Да! Перед свадьбой был даже небольшой скандал, столько шума было из-за его женитьбы!..

– Ты ручаешься, что воины Кинич-Ахава не смогут помешать нам? Нас не интересует, как ты этого добьёшься. Главное – ворота должны быть открыты!

– Ручаюсь головой!

– Хорошо. Я – Амантлан – предводитель воинов-ягуаров, хочу знать, что просишь взамен?

– Когда вы займёте город, мы хотим сохранить свои дома и положение в совете, разумеется, оказывая вам всяческую поддержку.

Амантлан кивнул. Торг его устраивал, остальные послы мирно попыхивали трубками.

– Сколько вас?

– Двадцать три семьи, напоминаю, самые уважаемые граждане Коацаока.

Снова кивок и молодой мешик протянул предводителю неприметный мешочек, содержимое которого тихо звякнуло. Амантлан развязал пестрый шнурок, опустил большую руку внутрь и достал пригоршню мелких золотых пластинок. Отсчитав положенное количество, любовно взглянул на лицевую сторону, где поблёскивала оскаленная морда ягуара, протянул Халаке-Ахава.

Тот бережно спрятал пластины, предварительно пересчитав их.

Амантлан вынул трубку изо рта и положил рядом с собой – что означало конец переговоров.

Халаке-Ахава, бережно прижимая к груди золотые пластинки, покинул послов. К сожалению, он не ведал, что уносимое богатство не служит защитным знаком при осаде или нападении на город, а наоборот, является сигналом любому ацтекскому воину-ягуару – в этом доме живут богатые люди и есть, чем поживиться.

Так предводитель Амантлан наказывал предателей в покорённых городах, которые подлежали полному уничтожению.

Копан из рода Кокомо – правителей могущественного города Майяпана, халач-виник приграничного государства Коацаока умер на рассвете, оставив землю, которой правил долгие годы. Он так и не успел ничего сказать сыну. Возможно, отрезанность от наследника и личная беспомощность и подорвали его силы.

Первыми о случившемся узнали Кинич-Ахава и Уичаа. Женщине удалось скрыть невольную радость. Она наигранно разрыдалась, упав на пол. Заботливо перенесенная сыном на ложе, в течение дня ужене вставала. Кинич-Ахава растерялся: он хотел бы искренне предатьсягорю, но власть и ответственность за город заставили его скрыть переживания и заняться ежедневными вопросами.

ВскореУичаа дала волю настоящим слезам, сама не зная: она плачет больше от радости – свободна, или жалости к себе – столько лет провела с человеком, который был ей безразличен. Уичаа не мучилась догадками. Она просто плакала и получала настоящее удовольствие.

На следующий день прибыли послы, которым сообщили о смерти халач-виника Копана и трауре, ожидающем город, пока не завершат все церемонии.

Мешики выразили соболезнование, скрыли недовольство, но перенесли дату получения выкупа на первый день после окончания траура.

Пришедшая в себя и снова надевшая надменную маску, вдова до хрипоты спорила с желанием сына похоронить отца по обычаю семьи Кокомо. Уичаа, как всегда, стремилась соблюсти свою выгоду. Ей совершенно не хотелось, чтобы облик Копана преследовал её, едва она войдёт в молитвенный дом.

Кинич-Ахава все же настоял на своём. Более того, присутствовал при ритуале, отдавая последние почести отцу. Он свято верил, что теперь сможет в любое время приходить к нему в молитвенный дом и беседовать.

Халач-виника перенесли в специальное помещение под главным залом в молитвенном доме. Его положили на каменную плиту и отделили голову. В то время, как её бережно опустили в чан с водой, насыщенной травами, и поставили варить, тело обернули в саван, переложили в пёстрые носилки и предали огню на центральной площади в присутствии всего города. Затем собранный пепел Кинич-Ахава поместил в глиняный горшочек, приготовленный для этой церемонии и освящённый в храме Ицамны.

Резчик уже изготовил деревянную статую, очертаниями полностью соответствующую фигуре Копана, воспроизведя каждый шрам на теле умершего, и разрисовал её, изобразив боевую раскраску воина-майя. Теперь предстояла поистине ювелирная работа, которую выполнял специальный мастер. Он отделил от черепа заднюю часть, залил внутрь священную смолу с травами. Потом занялся расписыванием лица, придав ему черты живого Копана.

Спустя некоторое время на Кинич-Ахава, не выходившего из мастерской, взглянул пустыми глазницами отец. Посовещавшись с наследником умершего, мастер для пущей убедительности вставил в глазницы отполированные кусочки обсидиана, которые, поблёскивая в свете факелов, оживили маску и придали несколько более привычный вид покойному халач-винику.

Кинич-Ахава взял в руки раскрашенный череп отца и соединил с деревянной фигурой, в неё был вставлен горшочек с пеплом правителя Коацаока. Водрузив на голову убор из ярких перьев, украсив грудь дорогими ожерельями и браслетами, сын халач-виника преклонил колени перед статуей и попросил всех оставить его наедине с отцом.

Уичаа с радостью покинула и сына, и Копана, выглядевшего очень уж живым, Копана.

Кинич-Ахава, когда все вышли, обратился к статуе отца за советом: кому можно доверять, а кого лучше выдворить из города. Временами ему казалось, что он слышит голос Копана, но то были служители, разговаривающие далеко наверху.

В воздухе чувствовалось напряжение. Каждый житель ломал голову – во сколько ему обойдётся выкуп для мешиков, хватит ли маиса, сможет ли его семья дотянуть до следующего урожая. Эти подсчёты во многих домах были неутешительными и люди ждали, какое решение примут жрецы.

В надежде майя поднимали головы и, щурясь, пытались рассмотреть в безоблачном небе хоть какую-нибудь маленькую тучку, которая смогла бы подарить долгожданный дождь и спасти посевы. Это ожесточало людей, неумолимо подталкивая к бунту.

И вдруг город всколыхнуло известие. Бог Чаку требует большой жертвы от знатных граждан.

Чтобы узнать, кто станет жертвой, на главной площади вновь собрались жители Коацаока. Кинич-Ахава наблюдал за всем с высокого помоста. Он видел, как толкались приходящие на площадь воины, торговцы и ремесленники со своими семьями, чтобы занять места. Только на сей раз не в поиске удобных или лучших, а с чётко определённой целью. Более бедные горожане уверенно протискивались к помосту, где сидел халач-виник, а богатые граждане занимали места напротив. В этом просматривалась закономерность – город разделился на два лагеря. Жители близлежащих домов высыпали на плоские крыши и потеснились, чтобы дать место родственникам с окраин города. Площадь заполнилась и напоминала пёстрый муравейник. Шум толпы, вызванный задержкой, становился угрожающим. Временами вспыхивали ссоры, мужчины были с оружием и не скрывали отношения к тем, кто принадлежал другому лагерю. Наконец, появился Халаке-Ахава, его люди заняли место напротив халач-виника, что выглядело вызывающе.