Славная Мойка — священный Байкал - Михаил Глинка

Сидеть на бревне мне было еще больно, и я все отмывал камешки, в воде они оживали. Мы нашли одну тоненькую халцедоновую плиточку, в полсантиметра толщиной, а то, может, и меньше — и она почти что просвечивала насквозь, и на ней были разводы и прожилки, в которых, если всмотреться, можно было увидеть серое море и белый прибой и почти черный берег, и все это четко, как после грозы. Был еще коричневый камень с лягушачьими пятнышками, который нам обоим не понравился, но мы почему-то решили, что он самый ценный — вид у него был очень дорогой — хоть за границу продавай. И был малюсенький — в полкусочка сахара — малахитик. Я его вообще-то думал подарить Нинке, но сейчас уже не знал, надо ли, потому что и я еще сесть на бревно не мог, и она где-то там по берегу бродила. Надо, пожалуй, было за ней пойти.

Я встал и оглянулся. Томашевской на берегу не было.

Со стороны, где наши родители все еще искали камни, раздавался грохот и выстрелы — это подъехал дядя Тигран. Я быстро собрал камни в мешок и побежал к красному мотоциклу — пока дядя Тигран еще не остановил мотор.

Дядя Тигран очень любил, чтобы все видели, как его мотоцикл ездит по песку и как перелезает канавы. Самой большой наградой для него была лужа, смесь болота с помойкой. Дядя Тигран залезал на своем «Бэ-Эс-А» в самую трясину, останавливался, чтобы все думали, будто он окончательно завяз, а минуту спустя выползал на сухое место, волоча за собой гнилую рыбачью сеть или лежавшее в грязи деревцо. Кругом с восхищением говорили:

— Ну и зверь! Ну и трактор!

Дядя Тигран улыбался сдержанно и широко и говорил:

— Нобле́с обли́ж[1].

Я у него как-то спросил, что это означает, и дядя Сережа мне перевел.

— По уши в жиже, — говорит.

Наверно, не совсем так, но у папы я еще не спрашивал.

Дядя Тигран ходил вокруг своего «Бэ-Эс-А», оглаживал его и не выключал. Я подбежал.

— Дядя Тигран, — сказал я, — вы мне еще осенью обещали дать прокатиться…

— Одному, что ли?

— Одному.

— Врать ты мастер! — восхищенно сказал он.

«Бэ-Эс-А» все работал, сотрясался. Один раз он, не сдвигаясь с места, ушел в песок до половины колес. Об этом дядя Тигран любил рассказывать.

— Садись, — сказал он.

Я сел впереди него на сиденье, дядя Тигран — совсем вплотную сзади. Он продиктовал мне на ухо, что надо делать, да я и сам помнил.

Папа, мама, дядя Сережа и Нинкин отец — все стояли вокруг. Только Нинки не было.

— Потихоньку… — сказал дядя Тигран.

Я отпустил сцепление. Мы прыгнули вперед и заглохли. Тронулись мы только с третьего раза. Не так уж плохо, что Нинка не видела.

Но теперь мы уже ехали, и я стал рулить к тем зарослям, где должна была быть Нинка. Нас качало, как кибитку в «Капитанской дочке», но я все же почти справлялся с рулем — только иногда дядя Тигран мне немного помогал.

Томашевскую я увидел скоро. Она все бродила между кустами и ежилась. И сумочку уже не на плече несла, а в руках, и что-то в сумочку быстро спрятала, когда нас увидела, только это была уже не сигарета, а платочек, кажется. Ревет, что ли? Я чуть не зарулил в дерево. Мы притормозили около нее, и я предложил ей, чтобы она забиралась в коляску. Но она на меня даже не посмотрела и пошла к своему папе. И дядю Тиграна она тоже, кажется, не узнала — у них труд вела другая учительница.

И мне вдруг стало неинтересно больше ездить, хотя я несколько дней только об этом и думал. Вот всегда так — Томашевская все испортит.

Мы еще прокатились один кружок, ради дяди Тиграна, и потом подъехали к нашим. Томашевской с отцом уже не было.

— А где они? — спросил я у мамы.

— Уехали.

— А почему?

— Тебе лучше знать, — сказала мама и сделала такое лицо, будто сама все знает. А откуда она может знать, когда и я-то не знаю?

Летим

Ну, я не буду рассказывать, как ездил этим летом в лагерь. Я в лагере уже в четвертый раз, и там все зависит от того, какие попадутся ребята. Я один раз чуть не скис от скуки — такие гогочки попались. Что в озере ни найдут — все тащат к воспитательнице. Зажигательные пули, идиотики, нашли — и, мне не показав, тащат к ней:

— Клавдия Егоровна, а что это такое?

Она, конечно, — цап! — эти пули. И до свидания. Уж я просил, просил ее потом хоть штучку отдать, чтобы в костер бросить, но она скорей бы свои очки отдала.

А иной раз ребята попадутся и ничего. Вот в этом году довольно удачные подобрались. Мы даже подкоп в обрыве сделали — метров пять, наверно. И там у нас склад был, и входа никто, кроме нас, не знал, потому что мы только вечером и лазили… Но это все не так важно, потому что в этом году почти нечего нам было хранить в своей пещере — место какое-то выбрали для лагеря — около Мельничьего Ручья. Что сейчас можно там в лесу найти — консервные банки да бутылки — больше ничего и нет.

Два события, правда, все же были у нас за смену — первое, что к нам на территорию лагеря забрел лось. Он прошел в ворота, наверно, ночью, а потом кто-то ворота и закрыл или они сами захлопнулись. Когда мы проснулись, воспитатели уже бегали по территории и кричали. Директор, физрук и конюх выпускать его не хотели, но воспитательницы кричали, что он перебьет нас копытами, и потому надо вызвать милицию. А нас всех подняли на десять минут позже и перевели, без умывания, в столовую, откуда мы из окон смотрели, как лося погнали к воротам. Он был почти черный, чуть с зеленью, и морда горбатая, и рога небольшие.

Когда его выгнали, стало скучно, а он побежал по дороге — мы видели, как песок летел из-под его копыт. Очень он странно бежит — словно плывет, а ноги под ним, как длинная бахрома висячая — никогда и не подумаешь, что он копытами может перебить дерево пополам.

А второе событие было такое…

Мы бегали по лесу рядом с лагерем, утром дело было, сразу после завтрака, и вдруг слышим — девчонки кричат из старшего отряда. Мы подбежали к ним, а они столпились, и одна из них лежит в траве. Кровищи — ведро, наверное.

Старуха там косила между деревьями для своей козы и оставила косу лежать в траве, а сама села отдохнуть. И эта девчонка из старшей группы — Танька Ермакова — бежала босиком. У них в этом году мода такая была — распустить волосы и босиком носиться. Вот она распустила волосы и понеслась по лесу, не глядя под ноги. И насадилась. Да еще бы прямо, а то наискосок… Вспомнишь — в горле холодно становится. Девчонки сбежались — галдят, одна уже зеленая совсем, сейчас сама свалится. Ну, мы сказали этой, чтобы она пока пальцами прижала, чтобы поменьше текло, и ногу повыше, на пенек, а сами в лагерь побежали, к медсестре.

Вечером читают приказ — никому босиком не ходить, а после чтения приказа выступила медсестра и сказала, что еще неизвестно, не останется ли у Ермаковой на всю жизнь хромота, так как сильно повреждено сухожилие. И это нам всем урок. Только какой же урок? Кто мог знать, что эта старуха бросит в траве косу?

Из-за Ермаковой на закрытии лагеря не давали прыгать через костер. Начальник лагеря так и спросил:

— А что, собственно, за радость в этом прыганье? Для чего это?

«Что за радость в прыганье» — никто из нас сказать не мог, и, послушав, как мы молчим, воспитательница сказала, что настоящей радости от таких прыжков, конечно, быть и не может, потому нам и нечего ответить, а настоящая радость — это спеть всем вместе хорошую песню у костра.

Одним словом, закрытие было тихое, и я себе совсем не представлял, как в таком празднике участвовали бы, скажем, дядя Тигран или дядя Сережа, когда им было по стольку же лет, сколько нам сейчас. Так они и стали бы сидеть вместе с девчонками и петь. Да это смешно просто.

В конце июля мы с папой уже полностью собрались для Байкала.

Мама смотрела на нас то с жалостью, то с завистью.

Палатка у нас была. Она протекала местах в трех, но дождей на Байкале в это время особенно сильных не бывает, так сказали папе. Два рюкзака было. Разной, правда, величины.

Ружье папа осмотрел и сложил. Боезапас сунул в толстый полиэтиленовый мешок.

Котелок, спиннинг. Два складных ножа.

Компас, две куртки, завинчивающаяся коробочка для спичек. Мазь от комаров, жидкость от комаров, кусок марли от комаров, если совсем заедят.

— Вы тогда сразу же двигайтесь к берегу, — сказала мама. Даже она знала, что над самим Байкалом комары не водятся — их сдувает ветер.

Блесны. Темные очки. Свитера. Двое штанов папе. Двое — мне. Носки…

В углу выросла куча — как мы все это потащим?

Да еще обувь.

Да еще консервы — чтобы в Иркутске не бегать по магазинам.

— Может, Саш, ты все же раздумаешь? — спрашивала мама.

Пришпиленные бельевым зажимом к абажуру папиной лампы висели билеты на самолет. На папином столе, оттеснив графики и карты Марса, лежала теперь карта Байкала. Клеенная-переклеенная, с кружками и значками, с пунктирчиками и надписями разными почерками.