Иммануил Великовский - Ион Деген

Выход в свет первых выпусков «Scripta» и женитьба были счастливым завершением берлинского периода жизни Великовского. В четверг, 12 апреля 1923 года, в скромных комнатах редакции «Scripta» были сервированы столы для свадебной трапезы. А на следующий день новобрачные отправились в библиотеку изучать статусы академий наук и их изданий.

В одном из писем отцу из Берлина Великовский писал, что физически ощущает, как из него струится энергия. Вероятно, он действительно излучал какие-то флюиды.

Ведь не только Эйнштейн под его влиянием проникся идеями сионизма. В семье Крамеров соблюдались еврейские традиции. Еврейские праздники отмечались по всем правилам. Элишева не работала по субботам. Но, как и большинству просвещенных немецких евреев, идеи сионизма были чужды этой семье до появления в их доме Великовского. Сейчас, в мае 1923 года, вместе с Иммануилом в Эрец-Исраэль уезжала Элишева, — жена сиониста и сионистка. Позже, оставив благополучный быт, уехали в Палестину сестры Элишевы — Мирьям, Трудель и Дора. И только Зельма и Зигфрид Крамеры, когда стало ясно, что евреям нельзя оставаться в Германии, эмигрировали в Америку.

11. ДОКТОР В ЭРЕЦ-ИСРАЭЛЬ

Парадоксальное состояние наблюдается у людей, приезжающих в Эрец-Исраэль. Чем выше у них накал сионизма, тем труднее им вживаться в окружающую действительность. Легко представить себе чувства романтичного юноши, вдруг обнаружившего, что обожаемое им «эфирное создание» — всего лишь обычная сварливая баба. Насколько лучше тому, кто, рассчитывая провести время с потаскушкой, неожиданно открывает в ней нежную понимающую душу. …Рахель-Белла и Шимон Великовские радостно встретили и приняли молодую чету.

Приезд сына с невесткой смягчал горечь обрушившихся на них невзгод. Некоторые из тех московских евреев, которые в свое время внесли деньги на покупку земли в Негеве и которые, не будь в России революции, не помышляли бы ни об этих деньгах, ни о Негеве, сейчас внезапно оказались в Эрец-Исраэль и потребовали у Шимона Великовского свой вклад. Причем немедленно и наличными. Они не хотели ждать, пока земля даст прибыль или когда кибуц «Рухама» сможет вернуть им деньги. Нет, не такими виделись Шимону истинные сионисты.

Молодые Великовские поселились в Иерусалиме. Иммануил занялся врачебной деятельностью, требующей от любого серьезного медика полной отдачи. Впрочем, ему не надо было привыкать к этому. Полная самоотдача стала постоянным свойством его характера, чем бы он ни занимался. Редкие часы свободного времени тратились, в основном, на самообразование, изредка — на общение с друзьями, самым близким из которых всегда оставался отец.

Элишева занялась концертной деятельностью. В кибуцах у нее была понимающая и благодарная аудитория.

Великовские считали, что только истинный профессионализм в сочетании с идеализмом в лучшем смысле этого понятия может принести пользу ишуву и послужить делу создания будущего государства. Великовские не имели ничего общего с политической деятельностью. Они не поддерживали профсоюзных боссов. Не стали сторонниками левого большинства в ишуве, с осторожностью относились и к правым, хотя лидер ревизионистов, — Владимир (Зеэв) Жаботинский, всегда вызывал у Великовского глубокую симпатию: он ценил в Жаботинском поэта и журналиста.

В конце 1939 года, увидев, как сбываются мрачные пророчества Жаботинского, Великовский встретится с ним в Нью-Йорке, чтобы попытаться помирить его с истэблишментом ишува, чтобы объединить все лучшее в сионизме. Но, увы, это случится слишком поздно, когда смерть уже будет подстерегать Жаботинского. …Вероятно, не биограф, а социолог должен разобраться и найти причину того, что в нынешнем Израиле имена Великовских известны не больше, чем, скажем, имена бывших израильтян, ныне нью-йоркских таксистов или собирателей макулатуры в Лос-Анжелесе.

Сейчас таблички с именами жертвователей можно увидеть на корпусах Еврейского университета в Иерусалиме на горе Скопус и в новом кампусе в Гиват-Раме, на здании библиотеки университета… Имени Великовского вы нигде не найдете.

Отсюда печальный вывод: журнал «Scripta», который стоял у истоков создания университета, для самого университета значит гораздо меньше, чем несколько тысяч долларов, пожертвованных американским или канадским миллионером. Но даже если современное общество все ценности измеряет в денежном выражении, то следовало бы подсчитать, сколько же сотен тысяч долларов стоят книги, присланные в адрес библиотеки из университетов и академий всего мира в благодарность за 237 томов «Scripta».

Нет имени Великовских и в Еврейской энциклопедии, изданной в Израиле. Даже в книге о кибуце «Рухама», земля которого куплена на деньги, мобилизованные Шимоном Великовским (среди них — полтора килограмма золота внесены им лично), имя это упоминается вскользь, в сноске, к тому же с ошибкой: местом его рождения почему-то названа Москва. …В те далекие времена о докторе Великовском говорили в Иерусалиме с уважением.

Знания, а, главное, — сострадание к больному делали незаметным отсутствие опыта на первых шагах его врачебной практики. Интеллигентность и бескорыстие — качества, которые ценились, хоть и в разной мере, всеми слоями общества, — сделали доктора Великовского популярным в Иерусалиме.

Первого февраля 1925 года у Великовских родилась дочь — Шуламит-Фани. Через год и три месяца в семье родилась вторая девочка — Рут, или Рухама, как по имени кибуца в Негеве, называли ее родные.

В 1927 году семья переехала в Хайфу и поселилась на горе Кармель. Быт был тяжелым не только в сравнении с Берлином, но даже — с Иерусалимом. Воду доставали из колодца, пищу варили на примусе. Чтобы посетить своих пациентов, Великовский должен был преодолевать немалые расстояния. Иногда единственным транспортом оказывался покорный симпатичный осел. Хороший карикатурист, Великовский представлял себе, как выглядит он, длиннющий, на маленьком ослике: когда расслаблял уставшие мышцы, ноги волочились по земле, пыля, словно повозка на проселочной дороге.

И все-таки жизнь была великолепной. Девочки росли, не стесняемые бюргерским бытом, как часть окружающей их прекрасной природы. Жаль только, что Элишеве пришлось резко ограничить свою концертную деятельность. Но дома всегда звучала музыка. Среди учеников Элишевы в Хайфе был будущий большой скрипач Иза Гителис.

Как-то, между двумя визитами к больным, Великовский по делу зашел в Пастеровскую станцию на горе Кармель. Завязалась дискуссия об изменчивости болезнетворных микробов. Присутствующих поразило то, что врач, занимающийся общей практикой, в научных вопросах микробиологии оказался осведомленнее специалистов.

С той поры, вплоть до переезда Великовских в Тель-Авив, — Пастеровская станция на горе Кармель стала своеобразным клубом интеллектуалов Хайфы. Люди сходились сюда послушать увлекательные рассказы Чудака, как стали называть Иммануила, на различные темы.

Имя «Чудак» произносили с уважением и любовью. Невероятное бескорыстие и идеализм Великовского послужили тому причиной. Спустя несколько лет выдающийся психиатр профессор Вильгельм Штеккель, лучший ученик Фрейда, скажет о своем ученике Иммануиле Великовском: «…выдающийся представитель медицинской психологии… идеалист первого порядка». — А в письме к Хаиму Вейцману добавит: «…один из наиболее высоко одаренных психотерапевтов».

Таким уж вылепила Великовского природа — предельным во всем. И ростом он выделялся среди своих невысоких коллег по «клубу интеллектуалов», и разносторонностью интересов, И глубиной знаний, и скромной терпимостью в споре с менее образованным собеседником. Но в дискуссии со специалистом он был жестким, цепким, неуступчивым. Возможно, какие-то из этих качеств и послужили своеобразным поводом для рождения прозвища «Чудак». Хотя, конечно, Великовский заслужил его, в основном, за необычность своих рассказов на Пастеровской станции.

Необычным был подход Великовского даже к делам злободневным. Говоря об арабских предводителях и представителях английской администрации, Великовский представлял их поступки как проявление некоторого отклонения от нормальной нервной деятельности или явной психической патологии. Собеседникам Великовского в «клубе интеллектуалов» и в голову не приходило, что судьба целых стран и народов порой не меньше, чем от логики объективных условий, зависит от подсознания, от комплексов и их подавления у людей, занимающих ключевые позиции. Великовский иллюстрировал это положение яркими примерами из истории — от глубокой древности до текущих дней.

Рассказывая о работе головного мозга, Великовский образно называл его фантастическим переплетением десятков километров проводников электрических импульсов, с системой контактов и реле. Эпилепсию, например, он считал «коротким замыканием» в системе этих проводов. Он верил, что токи головного мозга будут обнаружены и записаны, равно как и «замыкание» при эпилепсии.