Любовь и доблесть - Петр Катериничев

Автомобиль проехал чуть вперед; из-за ресторанчика выкатил длинный лимузин, Олег, заметил: мелькнуло синее платьице – это Дашу пересадили в представительскую машину, и та медленно, разрезая поредевшую толпу отдыхающих, как раскаленный нож, двинулась прочь. А тот, первый автомобиль, подал назад, остановился рядом с Олегом, дверца раскрылась.

– Твое счастье, что все так закончилось. Принцесса сказала, ты хороший. – Голос был вполне доброжелателен и чуть насмешлив. – Она девчонка взбалмошная, но странная: никогда не врет. – Голос скомандовал конвоиру:

– Слава, отпусти его, – потом снова обратился к Олегу:

– Извини, что слегка поцарапали.

Издержки.

Из приоткрытой дверцы на асфальт вылетела свернутая в трубочку зеленая купюра.

– Без обид?

Олег только усмехнулся криво, сделал вид, что разводит руками, и жестко, с разворота воткнул локоть правой в печень продолжавшему стоять сзади охраннику.

Услышал, как тот рухнул на колени, но добавлять не стал, только сказал в безликое чрево машины:

– Да какие могут быть обиды? Все путем.

– А ты резкий.

– Какой есть. Кто вы?

– Ну ты спросил.

– А Даша – кто?

– Для тебя – никто. Прохожая.

– Мир не изменился.

– Именно. Добрые дела в нем наказуемы. – Человек в салоне помолчал, добавил:

– Это принцип. – Пауза длилась несколько секунд, потом человек скомандовал охраннику:

– Славик, давай в машину. Продолжения не будет.

Крепкий белобрысый парень бросил на Данилова цепкий взгляд и, морщась и зажимая правый бок, забрался на переднее сиденье. Дверцы захлопнулись, автомобиль тронул с места и плавно зашуршал вверх, через мостик, следом за уже скрывшимся лимузином. Вскоре он исчез, и колеблющееся жаркое марево над дорогой навевало мысли о том, что все это был сон. Или – мираж.

Мир вдруг померк. Олег увидел перед собой толстые стволы нездешних деревьев, ощутил сладковатый запах вольно цветущих нездешних цветов, увидел русоволосую девчонку, и тут – все заволокло черным, боль в виске затопила окружающее, запульсировала оранжевым...

А потом все исчезло. Олег стоял на мостике, нелепо озираясь, мокрый от пота.

– "Девчонка, просто прохожая, как мы теперь далеки..." – напел он тихо.

Огляделся. Вокруг все то же. Лето. Солнце. Люди. Разогретый асфальт.

Скрученную бумажку воздушной волной прибило к бордюру. Данилов наклонился, развернул. Толстощекий Франклин сиял ему с купюры необъяснимо-загадочной улыбкой Леонардовой Джоконды.

– Сто долларов – это всегда сто долларов, – тихо произнес Данилов, помолчал, усмехнулся, но очень невесело:

– Добрые дела наказуемы. Мир не изменился.

Глава 9

...Сигареты закончились. За окном вечерело, и оттого, что окно выходило на стену, казалось совсем темно. Пожалуй, незнакомец был прав. Нужно выбираться отсюда. Да и... Вполне может быть, горечь и раздражение сыграли с ним шутку, и цепь сегодняшних и вчерашних случайностей он принял за заговор... Не много ли чести?

Олег пошел домой. Вернее, в то жилище, что было пока его Домом.

Там все оставалось покойным и мирным. Данилов закрыл глаза перед входной дверью, пытаясь расслабиться и – почувствовать опасность. Ничего не вышло. Или тревога сделалась привычной, или он просто устал от воспоминаний и перестал обращать внимание на настоящее. Так бывает: грезы часто реальнее жизни. А еще он вспомнил кошку Катю. Которая – сама по себе. Ему хотелось, чтобы кошка осталась. В пустой дом возвращаться было совсем тошно.

Света Данилов зажигать не стал. Заварил чаю в огромной кружке, сел в кресло, закурил. Телефон зазвонил резко, но разговаривать ни с кем Олегу совершенно не хотелось. Да он и не смог бы.

Ну да: вчера утром тоже звонил телефон. Как в хорошей детской сказке: «У меня зазвонил телефон...» Неприятности начались потом. Может быть, потому, что Данилов не оценил важности всего, что произошло прошлым утром, еще до того, как он легкомысленно ушел загорать?..

«...У меня зазвонил телефон...» Тяжелый черный аппарат, ровесник борьбы с космополитами, заверещал полуисправным звонком в четверть девятого, разнося по пустой квартире ритм не пойми какого дня. Олег, путаясь в верблюжьем пледе, кое-как прошлепал ногами по грязному полу, наколол ногу о какой-то бесхозный гвоздь, ошалело пошарил взглядом по полу, пытаясь найти источник звука: телефон, даром что ветеран и пенсионер, был на длиннющем шнурке, и в какой из комнат и под каким хламом он сейчас надрывался звонками, было неведомо.

Остатки сна быстро переросли в раздражение: какого черта он не выдернул вчера провод из розетки? Данилов наконец заметил аппарат под банным полотенцем, схватил трубку и совсем неприветливо гаркнул хриплым со сна баритоном:

– Да!

– Данилов?

– Он самый.

Олег узнал голос секретарши шефа Лилианы Николаевны Блудилиной. Это была рослая блондинка столь пышных и монументальных форм, что при виде ее у Олега всегда возникала мысль про горящую избу и шального скакуна, мчащегося невесть куда только затем, чтобы его остановила бестрепетная женская длань. И еще – Лилиана напоминала ему монумент то ли Победы, то ли Матери-родины, громоздящийся на высоком берегу Борисфена с зажатым в железобетонной кисти мечом.

А впрочем... Каждый ребенок растет с определенным созвучием в душе – созвучием собственного имени. Кто папу этой секс-дивы по фамилии Блудилин надоумил наречь родное чадо Лилианой – покрытая мраком тайна, а только девушка росла-росла и выросла – эдакой «гордостью стада»: кроме одиозных форм, от которых тихо шалел низенький пузатый Фокий Лукич Бокун, он же – шеф, Лилиана имела полное «отсутствие наличия». То есть, кроме томного взгляда с поволокой и искреннего презрения ко всему, что меньше и тщедушнее, Лилиана была тупа. Тупа абсолютно, надежно и бесперспективно. Что и позволяло ей выполнять указания Фокия Лукича со рвением и без фантазий. Это при том, что еще она была мстительна, судачлива, по-мелкому склочна и хитра той непросчитываемой крестьянской хитростью, что так часто граничит с подлостью.

– Это Блудилина, – услышал Олег ее высокое, чувственное сопрано.

– Милейшая Лилиана, вас трудно не узнать.

– Прекратите паясничать, Данилов, – поставила его на место Блудилина.

– Я и не думал паясничать. Это было бы почти святотатством.

– Вы в своем репертуаре, Данилов.

– Каждый из людей «в своем репертуаре». Как только он пытается сыграть чужую партитуру, его ждет фиаско.

Черная эбонитовая трубка разразилась тягомотной паузой. Молодая тиранша на том конце провода, по-видимому, мучительно размышляла: это выпад в ее адрес «или как»? И нужно ли этого умника снова ставить на место, на этот раз со всей «беспощадной геволюционной суговостью»? Впрочем, Лилиана, закончившая одиннадцатилетку три года тому и осилившая два курса педучилища, вряд ли постигла к своим субтильным двадцати с небольшим ленинскую премудрость; Данилов не был даже уверен, что она знает имя и отчество смещенного уже десяток лет со всех гранитных подножий вождя мирового пролетариата. А слово «фиаско» она вполне могла принять за иноземную нецензурщину.

«Ставить на место» было исключительной прерогативой и любимым действом Лилианы Николаевны Блудилиной: ее истосковавшаяся на вторых ролях в родительской семье и сельской школе натура оживала разом, и сонная дама вдруг находила такие слова и подбирала такие выражения, что люди со степенями по труднопроизносимым наукам бледнели, краснели и в дальнейшем взирали на это диво плоти и чудо природы, на это ходячее «молоко со сливками» с трепетным благоговением: так вон он какой, простой народ, незатейливый и задушевно здоровый! Так что по-своему Лилиана была и не глупа: умела произвести впечатление.

– Не умничайте, – наконец ожила трубка. – Все знают, какой вы пустозвон.

– Я тоже люблю вас, дорогая.

– Пустозвон. И – пустоцвет.

– Угу. Одуванчик. Солнечный, умный и красивый.

– Как мерин сивый.

– Любопытное сравнение. Народная мудрость?

– Некоторые считают себя умнее всех, а корректоры намучились уже ваши ошибки исправлять.

– Мы с Тургеневым никогда не отличались излишней грамотностью.

– Сравнил тоже... Кота с бахромой...

– ...и пса с рукомойником.

– Чего?

– Это тоже мудрость. Я ее превзойду, и имя мое прогремит. Я полон замыслов. И в расцвете сил.

– Жаль, что не средств.

– Средства – дело наживное.

– Только не для таких, как вы.

– В самом деле?

– Умный он... Умные в ваши годы на «мерседесах» ездят.

– Милейшая Лилиана, по-моему, вы ко мне неравнодушны.

– Я вам не милейшая.

– Тогда – красивейшая, умнейшая, эффектнейшая...

– Вам же сказали – прекратите паясничать!

– Я не паясничаю: стараюсь «навести мосты».

– Чего?

– Я хочу вам понравиться, дорогая.

– Я вам не...