Кто услышит коноплянку - Виктор Лихачев

- Это я. Надеюсь, когда приедешь - не забудешь позвонить. И еще - обязательно встретимся, мне надо тебе многое рассказать. Я тебя все эти годы воспитывал, сейчас же мне хочется просто поговорить. По душам... Проблемы свои я, похоже, решил, но... Не знаю, стоит ли об этом говорить... Мысли всякие в голову лезут... Почему-то все время вспоминаю, как твоего отца хоронили. Я ведь всю жизнь его иначе, как неудачником, не называл. И по сей день так считаю. Только стоит все перед глазами картина похорон: тогда весь Старгород пришел Кольку проводить, и из Новоюрьевска люди приехали, из Липок. Телеграммы соболезнования со всей страны приходили. Один Колин ученик даже в Монголии как-то узнал о его смерти. Да ты, наверное, не хуже меня все помнишь. И как люди плакали и... А я порой смотрю на своих друзей и компаньонов и ловлю себя на мысли, что они ждут, чтобы скорее я "коньки отбросил". Нет, похороны по высшему разряду устроят, не удивлюсь, если на Ваганьковское снесут, но слез ни у кого не будет... Извини, Сонька, к тебе это не относится... Наступила пауза. Неожиданно длинная - дядя ничего не говорил, но и не вешал трубку. "Сейчас ему позвоню. Видимо, стареть стал Смок, опять хандрит", - успела подумать Соня. Автоответчик вновь заговорил голосом дяди:

- Короче, увидимся и поговорим. Пока... Нет, чтобы не забыть, еще пару слов напоследок. Ты меня Смоком называла... Помнишь, у Джека Лондона есть рассказ - "Вкус мяса" называется? Как Смок после северного перехода с огромным грузом впервые себя человеком почувствовал и вместо того, чтобы повернуть обратно, еще дальше на север отправился? Там строки есть о том, что ему захотелось отведать медвежатины, настоящего мяса. Это точно про меня. И груз я всю жизнь пер на своем горбу, и мяса вдоволь поел, а вдруг понял, что идти дальше не хочу. И мяса не хочу, наелся на всю оставшуюся жизнь. И вот сел бы сейчас на лужайке, да чтобы солнышко светило, облачка легкие в небе плыли и коноплянка пела. Ты слыхала, как поет коноплянка? Лучше соловья, не вру. Мы в детстве с Колькой к соседу в сад за яблоками лазили, а в том саду коноплянка жила... Как пела! Да, Колька... Все, заканчиваю. Извини, что долго говорил. Пока. Звони. В словах Смока было столько невесть откуда взявшейся тоски, что Софья, забыв о ванне и кофе, потянулась к телефонной трубке. И в этот самый момент услышала слова женщины-диктора по телевизору:

- В московских деловых кругах продолжают обсуждать вчерашнее убийство известного предпринимателя, основателя и президента фирмы "Меха России" Владимира Воронова. Напомню, Воронов был расстрелян киллером прямо у подъезда своего дома. Предприниматель погиб на месте, спустя несколько часов в больнице скончался и телохранитель Воронова. Комментаторы считают, что убийство носит явно заказной характер и связано с переделом собственности в... До Софьи не сразу дошел смысл услышанных слов.

- Надо же, - подумала она в первую секунду, - какая знакомая фамилия. Где-то я ее уже слышала. Потом она поняла, что "известный предприниматель" - это дядя. Убит? Софья подбежала к телевизору, включила его на полную громкость.

- Как убит? Вы что? Повторите! - будто диктор могла ее услышать, обращалась она к ней. Но та уже улыбалась.

- А сейчас переходим к обзору культурных событий. Давно Москва не видела такого количества прекрасных театральных коллективов, собравшихся на традиционный фестиваль... Самым жутким было сочетание живого голоса Смока, только что разговаривавшего с ней, пусть и по автоответчику, - с сообщением о его смерти, которое по телевизору передали почти скороговоркой. А вдруг это все ей показалось - с дороги, с усталости? Или это другой Воронов - мало ли на свете людей с такой фамилией? Да и по автоответчику никто не сказал о смерти дяди ни слова. Софья наугад нажала на кнопку автоответчика. Оказалось, что отматывает пленку назад. Остановила. Вновь нажала, на этот раз на другую кнопку. Снова говорил Смок: "...идти дальше не хочу. И мяса не хочу, наелся - на всю оставшуюся жизнь. А вот сел бы сейчас на лужайке, да чтобы солнышко светило, облачка легкие в небе плыли и коноплянка пела. Ты слыхала, как поет коноплянка? Лучше соловья, не вру. Мы в детстве с Колькой к соседу в сад за яблоками лазили, а в том саду коноплянка жила... Как пела! Да, Колька... Все, заканчиваю. Извини, что долго говорил. Пока. Звони". Щелчок. Гудок. Мужской голос, Софьин нынешний приятель Алекс: "Радость моя, пока ты пила пиво в европах, я жутко тосковал. Честное слово. Спроси у Толяна. Сижу, как монах, никуда не хожу. А о чем мечтаю - скажу не по телефону. Бай-бай". Щелчок. Гудок. А это уже Алла: "Сонечка, я на кухне была, мой прибежал, говорит, по телевизору про Владимира Николаевича говорили. Горе-то какое, Сонечка. Ты уж крепись... Прямо у дома убили, еще светло было, страх-то какой! Такого человека! Такого человека! Сонечка, я..."

Значит, не показалось? Значит, правда? Все, что она после стала делать, Софья делала автоматически. Переоделась, приняла ванну, вместо кофе выпила минералки и легла в постель. Внутри все словно окаменело, будто глыба гранитная встала в груди. Зазвонил телефон. Из Германии справлялась о том, как она добралась, Кремер. Ольга щебетала:

- Ты за порог, а я уже скучаю. Эти немцы, сама знаешь, народ хоть и улыбчивый, но по душам с ними не поговоришь. Слушай, у меня новость отличная. Гольдберг мне звонил, он внимательно слайды посмотрел...

- Оля, я тебе перезвоню, у меня...

- Плохо слышно? Повторяю, Гольдберг на слайдах картины масловские посмотрел. В восторге. Заказал десять штук. Пиши...

- Оля, я...

- Взяла ручку? Номер один: "Волжский берег", номер два "Портрет жены". Записываешь?

- Записываю. - Софья стояла босая на полу и писала что-то на листке, с трудом соображая, что она делает и о чем идет речь. - Все?

- Нет, еще икон приготовь. Гюнтер говорит, ну, Гольдберг этот, что у него какой-то русский бразилец несколько штук купил, еще просит. Поняла?

- Да, да. У меня есть кое-что. Что еще?

Глава седьмая

- Иван Прокофьевич? Ой, простите, мне всегда вас Иваном хотелось назвать. Михаил Прокофьевич, можно к вам?

Киреев сразу вспомнил этого человека. Когда года два назад он работал в журнале "Земля Российская" (журнал, правда, быстро прогорел), в редакции служил курьером и этот парень. Звали его не то Алексеем, не то Ильей. Был он, как говорят обычно, странный. Говорил мало, и то - если спросят, чаще сидел в уголочке корректорской и ждал поручений. Редактор взял его на работу из уважения к отцу - известному ученому. Алексей или Илья был в детстве чуть ли не вундеркиндом, а потом у него что-то случилось с головой. Зачем он, интересно, пожаловал?

- Чем, прошу прощения, обязан?

- Меня Арсением зовут. Помните, мы с вами в "Земле"...

- Конечно, помню. Вас кто-то послал?

- Да нет. - Сухой прием смутил Арсения. Улыбка погасла. - Я поздно, да? Вчера повстречал одного нашего общего знакомого, он мне сказал, что вы заболели серьезно, говорил, что зайти к вам собирается... Я вот тоже... решил зайти. Но если не вовремя, я пойду, только торт, пожалуйста, возьмите.

Кирееву стало стыдно. Единственным из всех, кто его навестил, оказался этот паренек, с которым они за все время работы и двух слов друг другу не сказали. Торт принес, а он его в дверях допрашивает.

- Заходите, пожалуйста. Я как раз чайник ставить собирался.

- Не помешаю, правда?

- Правда. Так кто вам про меня сказал? - спросил Киреев гостя, когда тот, приглаживая вихор, присаживался в кухне на стул. Во всем: в каждом движении, даже в том, как Арсений сел на самый краешек стула, словно на нем уже сидел кто-то, - была видна крайняя застенчивость.

- Он у нас в журнале за политику отвечал. У него еще бородка такая аккуратненькая была, как у испанского дворянина.

- Понятно, Добышев. А откуда ему про меня известно?

- Не знаю. Слухами, наверное, земля полнится. Говорит, что придет к вам. И я тоже... решил навестить.

- Арсений, только давайте договоримся: никаких сочувствий. Жалеть меня не надо. А за то, что пришли, - спасибо.

- Во славу Божью, - быстро ответил Арсений, но потом тут же поправился, будто сообразив, что сказал не то и не в том месте. - Пожалуйста, мне не трудно было это сделать. Они пили чай, Арсений рассказывал о своей новой работе - такой же незначительной и малоденежной, как и прежняя. Киреев, к своему удивлению, почувствовал, как незаметно отступила усталость. Несмотря на свою робость, Арсений оказался интересным и прямодушным собеседником. У него была своеобразная манера говорить: глядя в пол, а потом, в конце фразы, резко поднимая голову и смотря в упор на собеседника. Он рассказал Кирееву, что его знаменитый отец умер в прошлом году, живут они с мамой, живут бедно, но, как выразился Арсений, "мы довольны". Михаил Прокофьевич неожиданно для себя решил показать гостю свои миниатюры: "В нем есть что-то детское, такой лукавить не будет - правду скажет", - мысленно оправдал свой несколько тщеславный поступок Киреев. Тем более приятной для него стала реакция Арсения: он читал рассказики вслух ("до меня так лучше доходит"), в удачных, по его мнению, местах бил себя ладонями по коленям и восклицал: "Однако!". А поскольку бил и восклицал Арсений часто, Киреев понял, что его писанина гостю понравилась. Картина была любопытная: Михаил Прокофьевич стоял у окна с чашкой чая, спиной к нему сидел Арсений и читал вслух. Один рассказ, особо понравившийся ему, Арсений прочитал дважды. Киреев не возражал. Полководец и его жена