Немой миньян - Хаим Граде

Ее муж — рыночный торговец Ойзерл Бас, человек уверенный в себе и сильный. Он смотрит на каждого прищуренным глазом, в то время как второй его глаз широко открыт. Про него говорят, что он губит своих врагов на рынке холодным взглядом. Все дрожат перед ним. Тем не менее, Эль-ка, его жена, им командует. Соседки спрашивали себя и сами себе отвечали: с помощью какой такой силы Элька-чулочница затмила своих конкуренток в любви? Своей кислой физиономией и тощим задом она их затмила? Да ничего подобного! Своим извергающим пламя ртом она спалила конкуренток и так заболтала Ойзерла Баса, что он на ней женился. Но и Эльке с ее мужем приходилось ютиться в конуре. Так что в пекарне у домохозяйки она разоралась первая.

— Мы будем тесниться, как куры в курятнике, а эти геморройные сидельцы из синагоги будут занимать пол-этажа мужской молельни и половину женского этажа? Не доживут они до этого!

Элька видит, что домохозяйка смотрит на нее с удивлением и возмущением, готовясь спросить, сколько она платит за квартиру, чтобы высказывать такие идеи? Элька упреждает взрыв и заходится плачем: ее родители и даже дед с бабкой жили во дворе Песелеса. Так почему же из-за чужих бродяг она должна слышать от мужа горькие речи? Ойзерл говорит ей, что если у нее не было двухкомнатной квартиры, ей не надо было выходить замуж.

— Если любишь, две комнаты не нужны. Если любишь, достаточно одной комнатки, — встревает Ентеле, и Хана-Этл, владелица пекарни, тает от удовольствия.

Отец Ентеле, портной Звулун с согбенной спиной давится кашлем и говорит, сопя:

— Детям негде жить.

Теперь пришло время выслушать слово отца Ореле, щеточника. Ноехка Тепер — рослый и худой, с грубым, морщинистым лицом и жесткими, колючими бакенбардами. Его физиономия может служить вывеской для его лавки, где можно приобрести всякого рода щетки для уборки и чистки. Он тут же показывает, какой он крикун. Но вместо того, чтобы начать проклинать просиживателей скамеек из Немого миньяна, как он и собирался, Звулун вдруг начинает выговаривать чулочнице, так он ненавидит Эльку и всю ее парафию.

— Мне нужна квартирка, чтобы мой сын и Ентеле могли пожениться. Если бы мне не предстояли расходы на свадьбу и будь мой Ореле добытчиком, как другие, я бы не выпрашивал бесплатной квартиры, как некоторые.

— Кто это некоторые? — подскакивает Элька-чулочница и бросается на щеточника. — Разве ваш Ореле мужчина? Он же бесхребетный парень, молочный теленок. Девушки на него и не смотрят, вот он и стал женихом Ентеле. А она уж настоящая Ента[29]! После свадьбы она сразу же возьмет мужа в оборот.

— Я с вами не ссорюсь. Если меня обижают, я слова не отвечаю, — поворачивает Ентеле свою короткую полную шейку и выглядит против чулочницы, как рассерженный молодой и толстый гусенок против голодной, тощей, большой хищной птицы с длинным сухим клювом. Ентеле не боится, она знает: окружающие не допустят, чтобы ей сделали что-то плохое. Элька с ее большим ртом понимает, что все тут против нее, и не находит, что ответить. Тогда начинает говорить Хана-Этл Песелес:

— Ну что же, детки. Дайте мне совет. Мне что, прогнать слепого проповедника? А может быть, венгерского раввина? Сначала его немцы выгнали из Германии, а теперь мне его выгнать из бейт-мидраша, что на моем дворе? Я уже не говорю о том, что синагогу нельзя превращать в квартиры. Правда, в случае такой нужды в квартирах для молодых еврейских пар, может быть, и можно. Но если я велю аскетам уходить, они меня разве послушают? Так что же мне, полицию вызывать?

Каждое слово Ханы-Этл Песелес, произнесенное с мольбой в голосе и скорбью в глазах, отодвигает жителей двора все ближе к двери, пока наконец они не выходят на улицу растерянные и молчаливые.

Вернувшись домой ни с чем, соседи еще больше злятся на столяра. Если бы этот недоделанный не вбил в свою деревянную голову, что он должен отремонтировать и украсить Немой миньян, от сидельцев молельни рано или поздно отделались бы. Летним вечером соседи сидят на крылечках и упорно смотрят на ворота, пока не показывается тот, кого они ждут. Вот он идет, этот милый человек, чтобы на него обрушился злой год! Во двор столяр притащился с ящиком гвоздей, с широкой пилой и большим тяжелым молотком. После дня работы в мастерской на заказчиков, он идет работать в молельню с материалом, который он заранее там приготовил. Жители двора окружают его и начинают проклинать: он бессердечный еврей, его ничуть не волнует, что молодым еврейским парам негде жить и производить на свет новые поколения евреев.

Столяр стоит как истукан. Вместе с тенью, которая тянется от его ног в сгустившуюся на земле голубоватую сумеречность, он выглядит как деревянный. Поскольку он уже слыхал от жены, что двор Песелеса кипит и негодует против него, у него уже приготовлен ответ: он живет со своей семьей в одной половине подвала, а в другой расположена его столярная мастерская. По ночам он будет отдавать свою мастерскую молодой паре со двора Песелеса, чтобы она могла там спать. Когда до соседей доходит суть его плана, они с возмущением говорят: «Тьфу на тебя с твоими планами! У тебя только полголовы, недоделанный, недотепа!»

Рыночный торговец Ойзерл Бас сидит на крылечке и пьет чай, разговаривая тем временем с женой, Элькой-чулочницей: ну? чего она достигла со своим большим ртом? Сейчас двор Песелеса увидит, что он может. Ойзерл Бас спускается с крыльца ленивым шагом, расправив плечи. Он подходит к столяру, чтобы поговорить — руками. Но начинает он со слов:

— Послушай, трепло, если ты не уберешься из Немого миньяна по-хорошему, тебя вынесут оттуда в саване.

Эльокум Пап бросает на базарного торговца взгляд, заставляющий вспомнить о разбойниках с большой дороги, и заносит над головой Ойзерла тяжеленный молоток.

— Прежде, чем меня вынесут в саване, тебя унесут с проломленной головой!

Соседи отступают и начинают кричать базарному торговцу:

— Уходи! Он это всерьез!

Ойзерл Бас тут же отступает. Он специалист по дракам. Он сразу же понимает, что этот длинный с молотком шуток шутить не будет, и что тут можно проиграть жизнь.

Соседи увидели, что надеяться больше не на что. Если бы все объединились, то столяра еще можно не пустить в молельню. Но как можно не пустить в нее аскетов, особенно если домохозяйка их поддерживает? Гнев против Немого миньяна был так велик, что если какой-нибудь еврей со двора Песелеса хотел пойти помолиться, он шел в другой бейт-мидраш. А тут вдруг Ентеле, дочери портного Звулуна, пришло в голову пройтись по Немому миньяну, также как она ходила по переулкам с поручениями своей хозяйки к какому-нибудь клиенту или к продавщице в другой лавке.

Ентеле зашла в молельню в воскресенье днем, когда лавка была закрыта. Несмотря на это, поверх белого платьица на ней был ее фартук с двумя завязками на плечах и оттянутыми боковыми карманами. В фартуке она выглядела хозяйкой и чувствовала себя уютнее. Привыкнув ходить при полном параде между двумя рядами продавщиц, стоящих у входа в лавки, и крутить головой в разные стороны, любезно желая всем доброго утра, Ентеле несколько растерялась теперь на пороге молельни. Аскеты сидели по углам за пюпитрами со святыми книгами и даже не заметили, что кто-то вошел. Но скоро Ентеле собралась с духом и подошла своей гуляющей походкой к слепому проповеднику ребу Манушу Мацу.

— Доброе утро вам, ребе. Это я, Ентеле, дочка портного Звулуна. Я обычно помогала ребе подняться по ступеням в молельню. Ребе меня не помнит?

— Помню ли я? Конечно, помню, — радостно говорит слепец, отодвигает пюпитр и пытается найти рукой девчушку где-то поближе к полу.

Реб Мануш слышит веселый смех. Своим серебряным голоском Ентеле рассказывает ему, что она больше не маленькая девочка, как была, когда помогала ему подняться по ступенькам. Она уже выросла большая. Но ребе об этом не знает, потому что они долго не встречались. Она очень занята. Раньше она училась в школе, а теперь она продавщица в бакалейной лавке. Ентеле говорит, а слепец снова протягивает руку и ищет, пока не находит пухленькое девичье плечо, которое немного выше его пюпитра. От большого потрясения проповедник встает и ощупывает ее круглое личико.

— Ты действительно выросла большая. Я и не представлял, что ты так выросла. Я помню тебя вот такой маленькой, а твой голос до сих пор как у маленькой девочки. Уже время тебе, Ентеле, в добрый час стать невестой.

— Я уже невеста. Мой жених — Ореле Тепер с нашего двора, сын Ноехки-щеточника. Но мы не можем пожениться, потому что нам негде жить. Хозяйка двора, Хана-Этл Песелес, поддерживает аскетов и не хочет переделывать молельню в квартиры.

Ентеле пропела это своим серебряным голоском, без каких-либо признаков огорчения, но проповедник остался сидеть в растерянности. Он слыхал о претензиях соседей к завсегдатаям молельни. Но ребу Манушу Мацу некуда деть себя целый день, некуда пойти, кроме как в Немой миньян. В синагоге Могильщиков, где он молится по утрам, проводит вечером урок для прихожан и проповедует по субботам и праздникам у священного ковчега, он не может найти себе места в течение дня. Когда молящиеся расходятся, там собираются попрошайки, которые ведут грубые разговоры и паясничают. В синагоге Могильщиков реб Мануш страдает и от того, что слышит каждое утро, как миньян за миньяном молятся скорбящие, читая поминальную молитву. Он проповедовал перед прихожанами: даже чтение поминальной молитвы по отцу может стать идолопоклонством, если молиться поспешно и не делать пожертвований. Хотя он и опирался в своей речи на пророков, слушатели не поняли его, не поняли, что он от них хочет. «Если не молятся — плохо, если молятся — тоже плохо. Чего же он хочет, этот слепой проповедник, только пожертвований?» Реб Мануш слышал это бормотание, и ему становилось еще грустнее. Если он напоминает старостам синагоги Могильщиков, что ему забыли выплатить недельное содержание, ему отвечают, что обыватели не довольны им. Он говорит о мессианских временах — что это за тема?! Пусть он говорит о нынешних временах. Проповедник понимает: это только повод отказать ему в плате и начать выдвигать претензии. О нынешних временах они тоже не хотят слушать, разве что он примется их хвалить. Но если он находит заслуги у евреев, про него говорят, что он подлизывается к сильным. Его единственное убежище — Немой миньян. Здесь ему не платят и он не обязан выступать перед обывателями; здесь он просто еврей, сидящий в углу и повторяющий наизусть разделы Мишны. Но ему как ножом по сердцу слышать, что молодые еврейские пары могут быть на него в обиде, потому что он занимает уголок, где они могли бы жить.