Ноль три - Дмитрий Притула

Но сперва надо было сдать больную с инфарктом, и мы подъехали к терапевтическому отделению.

— Петр Васильевич, вы пока выгружайте, а я посмотрю, готово ли место.

Он должен кликнуть на помощь шоферов — это их работа, носилочные платят. Уж здесь у каждого свой маневр. Еще на вызове я могу носить больного, но здесь — каждому свое.

А в терапии все было занято — торчал топчан у женских палат, топчан у мужских, и еще раскладушечка со свежим бельем (это уже для моей больной — ждут, что приятно) воткнута в закуток у мужских палат (но это не беда, что мужские палаты, на то есть ширмочка).

Я вошел в ординаторскую. Все врачи были в сборе. Тут же и начмед (заместитель главного врача по лечебной части). Старшая сестра что-то громко и торжественно читала.

— Что происходит? — тихо спросил я у Людмилы Владимировны, заведующей отделением, полной голубоглазой женщины.

— Весенние подарки, — ответила она. — Спешно?

— Терпимо.

— Тогда посидите, пока больную выгрузят.

Тут я понял, что Людмила Владимировна имела в виду под словом подарки — старшая сестра читает врачам указание больничной аптеки, какие лекарства не следует назначать, поскольку их в аптеке нет.

То есть я так понимаю, что назначать можно все, но это будет полнейший понт. Для начальства, если оно вздумает проверять листки назначений в случае смерти больного. Причем начальства областного. Свое и так знает, что это понт.

— А зачем листки? — спросил я в паузе.

— А туда надо писать то, чем хотели бы лечить больного. В идеальном, знаете, случае. Чтоб квалификацию не потерять, — насмешливо ответила мне начмед, ироничная и красивая предпенсионная женщина. Сейчас она не начальник, а рядовой врач — совмещает здесь на четвертинку, ведет одну палату — потому может позволить себе иронию.

— Чтоб не забыть, чем все-таки следует лечить. А уж аптека будет по одежке протягивать, знаете ли, ножки.

Ну, этакая джентльменская игра — лечащий врач делает вид, что все есть, а уж сестры философски отделяют желаемое от действительного.

И старшая сестра читает — нет того-то и того-то, а еще того-то и того-то, и в голове у меня включился счетчик профессионала, и я изумился — а чем же они лечить-то будут. Но сходу и с удовлетворением отметил про себя — «Скорой помощи» все-таки дают лучшее. Если и бывают перебои, то временные. На эти случаи как раз и существует загашник. К нам отношение аптеки справедливое: больному в отделении что-то могут достать родственники, а когда я на вызове, это что-то нужно не завтра, но сейчас. Все законно.

— Как же вы выкручиваетесь? — наивно спросил я, зная ответ — а родственники на что.

— А родственники на что? — спросила Людмила Владимировна.

— Но снова прошу вас — без проколов, — сказала начмед — уже как начальство, а не лечащий врач — в голосе строгие нотки. — Делать этого не разрешается. Только давним больным. Пусть родственники достают нужные лекарства. Если же напоремся на замечательного человека, который напишет жалобу — и будет прав, посягаем на святое, на бесплатное лечение, — виноват будет врач.

— Это понятно, — сказал я.

— Что вам понятно, Всеволод Сергеевич? — ехидно спросила начмед. У нас с ней хорошие отношения — любим иной раз поболтать о книгах.

— А понятно, что виновата барышня из регистратуры, и санитарка баба Маня, но никак не любезные нашему сердцу граждане. Хоть бы раз кто-нибудь пожаловался на то, что уровень районной медицины соответствует капиталовложениям.

— Вы не в ту степь, Всеволод Сергеевич, — пресекла меня Людмила Владимировна. — Инфаркт?

— Да, — и я протянул кардиограмму.

Она посмотрела.

— Давление приличное?

— Да.

— Тогда свободны. Но сегодня пощадите нас. У меня плюс три.

И это означало, что вместо положенных шестидесяти коек в отделение воткнули шестьдесят три — вот те как раз, коридорные. Сколько работаю, мест в отделении постоянно нет. Разве только перед праздниками, когда большая выписка. И с каждым годом все большая напряженка. Оно и понятно — население за последние годы вон как выросло, а число коек все то же.

Понятно, я пообещал, что больше сегодня ни боже мой, никого, но это были лишь наши игры. А куда я дену инфаркт, не оставлю же на дому. Вот сюда и привезу. А с койками как-нибудь устроится. Если днем, то кого-нибудь выпишут из незапланированных, а если ночью, положат больного в физиотерапевтический кабинет или воткнут раскладушку в столовую. А утром — оно же вечера мудренее — как раз кого-то и выпишут.

Подошел попрощаться с больной, которую привез. Она уже лежала на раскладушке. Не спала, лицо уже порозовело, дыхание ровное, без сипения.

— Как вы себя чувствуете, Анна Ивановна?

— А ничего, получше.

— Ну, тогда удачи. Выздоравливайте.

Она повела глазами по сторонам, поманила меня пальцем и сказала тихо, чтоб не слышали посторонние уши:

— А за картошкой приезжай. Мешок приготовлю.

— Вот спасибо. Выздоравливайте, Анна Ивановна.

Пристроив Зотова, я пришел на «Скорую», глянул на часы — мать честная, полчетвертого. А диспетчер Зина тарелку щей передо мной поставила и показала на закутанную в одеяло кастрюлю — там жаркое! Это уж они сегодня что-то разошлись, решили побаловать всех едой.

И после обеда я лег на топчан, и жизнь мне показалась очень уютной. Я знал, что в ближайшие часы, покуда работает поликлиника, дежурство будет спокойным. А там просуетиться вечер и ночь — ночь может быть спокойной, вечер же никогда, зато ночь протекает незаметно — в работе или в дреме, а потом дежурство закончится, потом день передышки, а потом наступит новый день, и я поеду в Эрмитаж.

И уже сейчас меня не покидало предощущение счастья. Вспомню, что через день поездка в город, и окатит теплой волной надежды. Тьфу ты, пятый десяток идет, а все надеешься на какую-то приятную неожиданность в запланированном течении жизни.

Только бы ничего за эти дни не случилось.

4

И ничего не случилось.

Но как же я нервничал, собираясь в город. Словно бы впервые из своей провинции выезжаю в город или же впервые иду на свидание.

Ведь хаживал, чего там, и немало хаживал, особенно в последние институтские годы и почти за десять лет холостячества при собственном жилье. Но по большей части то были свидания верные, так что иной раз я говорил себе — а пусть оно сорвется, ничего страшного не произойдет, будет добавочное свободное время, и только.

Свидания эти, может, потому, как правило, не срывались, что шел я на них не без душевной лени. И даже иной раз наивный вопль прорывался — где были женщины в моей ранней молодости, почему не замечали меня, когда я был нищ и одинок.

А сейчас нервничал, да так, что когда брился, чуть ли ручонки не дрожали. Говорил себе раздраженно — ну, зачем мне, потертому мужичонке, стреляному, можно сказать, воробью, искать на свою шею приключения. Так ли уж худо жить без приключений, при бытовой привычной сговоренности. Нет, очень даже нехудо. В шкале моих ценностей женщина занимает не первое, не второе и даже, думаю, не третье место. Уж определенно Павлик, работа, книги ценятся мною больше.

Так нет же, чего-то он нервничает, чего-то суетится.

К тому же в душе была некоторая пакость. Наде я, разумеется, сказал, что еду в Эрмитаж (ну, там немцы привезли картины и юбилейная выставка Ватто). Но ведь не сказал, тоже разумеется, что еду не один. И пакость некоторым образом копошилась в душе — вот ни с чего обманываю. Вернее, это даже не обман, но умолчание. Хотя малая ложь, как известно, рождает большое недоверие. Пакость, словом, имела место.

И все вместе сложилось в простое понимание — а сорвись поездка с Натальей Алексеевной, так ведь оно еще и лучше. Поеду все равно — уже настроился, — но один. И не будет суеты, упреков совести, наивных волнений.

Но вместе с тем понимал, — сорвись поездка, ведь очень огорчусь, даже и несчастным себя посчитаю, мол, всегда так, надеешься на некий праздник, а приходят одни лишь будни, о, забудь о надеждах, тебе уже почти сорок три.

Во мне было отчаянное желание вновь увидеть Наталью Алексеевну. Как-то уж я понимал, что начинается не короткая интрижка, но что-то серьезное. Даже не смог бы внятно объяснить, почему так считаю. Предчувствие, не более того. И твердо знал, что она придет.

Наталья Алексеевна уже стояла на платформе, у газетного киоска. Я смотрел на нее как бы посторонним взглядом — какая-то странная широкополая шляпа, повязанная желтой лентой, хорошее пальто, хорошие сапоги. Мы сухо поздоровались — чужие люди.

Радости во мне не было, даже успел упрекнуть себя — а чего ты дергался, нервничал. Ведь чужие люди, черта ли было встречаться. Смирил раздражение — а просто съездить в Эрмитаж, тоже оно нехудо. Не был там уже год. К тому же, значит, немцы. И юбилейный Ватто.