Стальное зеркало - Анна Оуэн

— Ты преувеличиваешь, Кит, — отзываются с дальней стороны стола. — вы там у себя вообще…

— Мы там у себя вообще, — соглашается урезанный тезка святого Христофора… — В нашем приходе, в моем, где я родился, во время великого голода умерло шесть человек взрослых. И детей две дюжины. Больше от голодной горячки, чем от чего другого. Это нам повезло, да. Совсем бедняков, кто и до голода недоедал, у нас мало было. И приходской совет рано спохватился. Восемнадцать человек на черной доске — это мало… у многих больше. А всего на обоих островах — два миллиона. Много, да. А сколько у вас, никто не знает. Я проверял. Даже сборщики налогов не знают. Не смогли сосчитать. Я преувеличиваю, да… вам с королем повезло, как нам с приходским советом… он вряд ли подпишет, если его совсем не дожмут ваши… нобили.

Будут ли самозваного оратора бить, размышляет мэтр Эсташ. Нет, пожалуй, не будут: ну хвалит кулик свое болото, и по делу же хвалит, действительно, у них там людишки так, как у нас не мерли и в самые жуткие годы голода. От этого — не мерли. Интересно, хватит ли у него совести заговорить о другом? А бить пока точно не будут, и потому что правду говорит, и мало кого эта правда оскорбляет. Люди привыкли. Готье побывал во многих странах — торговая надобность, дело такое, и захочешь дома весь век просидеть, не получится. В Галлии живут куда лучше, а уж южнее, на полуострове — и сравнивать обидно выходит. Там крестьянин ест так, как в Аурелии купец, да и то не всякий.

А здесь — привыкли. Мрут. С голоду мрут, в долговых ямах, сбежав нищенствовать в города, от хворей, от побоев, от дурных испарений с реки, от чего ни попадя. Чтобы удивиться, нужно или чужаком быть, или поездить по миру, от Кадиса и Сиракуз до Ольборга, посмотреть, кто как где живет.

— Зато у вас…

— Зато у нас на смуту столько же ушло, даже чуть побольше… да? Да… и на нашу северную границу смотреть не приятней, чем на вашу. Так вам наших ошибок мало? Вам свои не терпится завести?

Прихватил кружку со стола, судя по удивленному «эй» — чужую, сделал глоток.

— Наши порядки — это не даром, да. Это не бесплатно… если вы думаете, что наши верхние лучше — они нигде не лучше. Но у нас знают — наступи на горло слишком многим, и выйдет очень плохо. Терпеть не станет никто — и будет как в прошлый раз. Хуже голода, хуже мора. И для тех, кто внизу — это еще как карта ляжет, но тех, кто наверху — сметут. Два раза показалось мало, но на третий все запомнили… пятьдесят лет уже тихо.

И это ко всем относится, не только к нобилям. Человека, который продаст ребенка в веселый дом, у нас повесят. Разве что он докажет, что сделал это под угрозой голодной смерти… Но если он скажет, что это его родительское право — повесят точно.

А здесь не повесят, кивает латунному кубку с вином мэтр Эсташ, подливает еще — вот и кончился первый кувшин, на дне остался только слой в палец толщиной, взвесь пряностей. За что же вешать-то, когда ребенок принадлежит родителю, весь, со всеми потрохами, и как может быть иначе? Кому же он еще принадлежит? И куда отправить отпрыска, в университет, в подмастерья или в веселый дом, решает отец, или другие родичи, если отца нет. И почему должно быть иначе? Ну не сам же ребенок должен решать, что ему делать, а что нет — этак и мир перевернется…

Хотя, конечно, в самих веселых домах нет ничего хорошего. Грешно. Но человек слаб, а плотский грех — не самый страшный из грехов.

— От вашего… островного права свихнуться можно. Продавать нельзя, а убить — пожалуйста. Нет заявителя — вообще нет иска. Суд божий запрещен, колдовство не преступление… мятеж не преступление…

Болтунам принесли еще вина — под такие разговоры его много уходит. Впрочем, такие разговоры здесь нечасто и ведутся… у университета, конечно, свои законы и языками спорящие не рискуют, но мало ли, кто сейчас слушает, а потом спорщику припомнит?

— Ты чего вообще взвился?

— Человека по делу искал, — отозвался Кит. — А он в «Соколенке» оказался. Застрял там, представляешь, ждал… к вам же посольство приехало, а у них там такого в заводе тоже нет, чтобы шлюхи до пояса не доставали… вот они и любопытствовали вовсю. Не понимаешь, да? Про север понимаешь, а про это не понимаешь? Так Бога моли, чтобы вам франконцы не объяснили.

Если альбийскому студенту до пояса не достают, так это не шлюхи, думает мэтр — это тех шлюх дети, обслуга. Потому что росточка в нем всего-ничего. А вот заведение такое в стольном граде Орлеане и впрямь есть. Очень дорогое, и, наверное, единственное — и потому, что дорого, и потому что нормальному мужчине подавай шлюху такую, чтоб все было при ней. В «Соколенке» же, если верить рассказам посетивших — там и грешить-то не с чем. Ты с ней грешишь, а она пищит… и куклу просит. Тьфу, и подумать противно, выдумают же.

Интереснее другое. То, что у студента юридического факультета — и альбийца — дела с теми, кто ходит в этот веселый дом. С очень богатыми людьми. И… посольство. Знаем мы, чье это посольство. Надо же, какой деловой студент нынче пошел… и смелый. Даже для пьяного — до прозрачности, и куда там стекло, это разве что дорогущие полированные линзы из хрусталя бывают так чисто и незамутненно пьяны, — и студента, и альбийца… слишком смелый. Не боится, что ему припомнят эту беседу. Почему же не боится? Потому что пьяному море по колено, или потому что не такой уж простой студент?

Нужно за ним присмотреть, думает мэтр Эсташ. Сегодня же разузнать, что это за студент такой, которому до всего есть дело — и до орлеанских веселых домов, и до аурелианских законов, и до папского посольства сразу… Сюда, на материк с островов едут обычно уже с дипломом, второй получать. Таких знатоков, чтобы и наше право, и островное, и толедское, и галльское, и арелатское, и знакомые везде — их потом на вес золота ценят. И часто учиться студиозусы не сами приезжают, а от торговых домов или больших, знатных людей, ведь, чем чужого нанимать, проще своего выучить. Кто угодно может за пареньком обнаружиться.

— У ваших северных соседей, понимаешь ли, Шарло, человек принадлежит Богу, с рождения… а Бог сказал «не прелюбодействуй»… очень так внятно сказал. И «не укради» сказал. И «Пойди, продай имение свое, раздай нищим» тоже сказал… Вот про «не убий» они во Франконии не помнят, но тут мы все такие.

— Вот только этого нам и не хватало! — возмущенно фыркает кто-то из противоположного угла. Купцу не видно, кто именно, только голос слышен. Басовитый такой, солидный. — Только франконских еретиков тут еще не хвалили… и нам их в пример не ставили!

По залу идет легкий согласный гул — меньше от студентов, больше от той стороны, где сидит мэтр Эсташ. Многие краем уха да прислушивались к разговору, а чтоб альбийца не слушать, нужно очень постараться. Судейский в белой шелковой шапке одобрительно кивает, сотрапезник его — судя по красному платью и красному же колпаку, хирург, раздраженно поводит длинным носом. Студенческие вольности многим не по вкусу, а уж такое…