Запомни его лицо - Анатолий Алексин

Кузьма Петрович был на работе с семи утра, потому что в это время со стройучастков приходили за газетами, которые я ночью прямо из типографии завозил в редакцию. Каждому участку полагалось определенное количество экземпляров. Кузьма Петрович натренированными, но постоянно ощущавшими свою двойную ответственность пальцами правой руки отсчитывал и раздавал газетные номера. Пачки таяли — и он наблюдал за этим с большим удовольствием. Похожее выражение лица было у дежурного по вокзалу в Москве, который на моих глазах отправлял эшелон за- эшелоном по маршрутам, определенным нуждами фронта. Хотя поезда уходили в противоположном от фронта направлении.

Раздавая газеты, Кузьма Петрович священнодействовал. Я наблюдал это, когда несколько раз, в самом начале, тоже явился на работу к семи часам.

— Ты должен приходить к девяти, — не просто сказал, а распорядился Кузьма Петрович. — Война несправедлива, так пусть мы, ненавидящие ее, будем повышенно справедливы! (Мне показалось, это какая-то цитата из Ивашова.) Я сплю по ночам, а ты нет. Значит, являться по утрам мы в одно и то же время не можем. Устанавливаю для тебя рабочий день с девяти. Вырвать у напряженности нашего времени два часа сна, покоя — это, брат мой, уже кое-что.

Те же рассыльные, которые забирали газеты для стройучастков, приносили статьи и заметки от наших собственных корреспондентов.

— Движение в оба конца! — говорил Кузьма Петрович об этом порядке, который незадолго до моего появления установил Ивашов.

Мы с Кузьмой Петровичем усаживались за «редактуру».

— Ты знаешь, что говорит Ивашов? Печатное слово гораздо сильней, чем слово произнесенное. Поэтому надо строго выверять это слово!

Не только женщины были влюблены в Ивашова, в него был влюблен и Кузьма Петрович.

Мы выверяли… А ночью, в типографии, с внимательностью ученого, прильнувшего к микроскопу, тем же самым занималась Ася Тропинина:

— Это же русский язык!

Если статьи касались особо важных событий или кого-нибудь критиковали, я отправлялся проверять факты.

— Хвалить можно щедро, с преувеличениями, но ругать с преувеличениями нельзя! — учил меня Кузьма Петрович.

По вечерам Эдик с адской скоростью мчал меня и Асю в типографию, а оттуда глубокой ночью с той же крайне повышенной скоростью мы мчались обратно, доставляли пачки в редакцию и разъезжались по домам. Это был режим военной поры, такой чрезвычайной, что и превышенная скорость, которую развивал Эдик, мне представлялась закономерной, вполне соответствовавшей всем остальным исключениям из правил нормальной жизни.

Для этих забытых правил времени не оставалось. «Вот познакомлю вас со своей семьей!» — каждую неделю обещал мне и Асе Кузьма Петрович. Но неделя сменяла неделю, а возможность для знакомств, домашних общений не появлялась и даже вдали не угадывалась.

Маму я тоже видел лишь по ночам стоящей, как на посту, возле расплывчато светящегося окна нашей комнаты.

— Все нормально! — голосил я из кузова, стремясь сократить ее тревогу и ожидание хоть на минуту.

А утром, когда она беззвучно исчезала из комнаты, я еще спал.

На столе, в центре тарелки, всегда лежала записка: «Сашенька! Не забудь поесть. Мама».

Несколько раз рядом оказывалась другая тарелка, специально не мытая: я должен был удостовериться, что и мама позавтракала. Но однажды, убедившись, что это бутафория, я сказал:

— Ночью, перед сном, будем делить все, что у нас есть на завтрак. Делить поровну!

— Посмотри на меня: мне надо сбрасывать вес.

— Но набирать силы.

— Я требую справедливости! — Мама, как жрица к солнцу, возвела руки к лампочке без абажура. — Ты ведь еще…

— Вспомни бомбоубежище!

…Мы завершали работу над номером, где рассказывалось о том, как очередной цех был «сдан в эксплуатацию» — в беспощадную эксплуатацию, которой подвергались тогда все цехи, все станки и все агрегаты. Исключения из правил везде стали правилом.

Вверху первой полосы широко расположились слова, называемые в газете «шапкой»: «Вчера — стройучасток, сегодня — цех!» Это была действительно «шапка», потому что газетный номер как бы надел эти слова себе на голову.

Вторая полоса повествовала о том, как на строительстве «разные бригады объединились в едином порыве».

— Найди другие слова, — потребовал Кузьма Петрович. И, показывая, что это нелегко, преодолел пальцами правой руки свои стоймя стоявшие волосы, которые сравнивали с рыжими металлическими пружинками. — Мысль правильная! Но словами можно мысль укрепить, а можно и укокошить.

Укреплять мысли словами он заставлял меня ежедневно.

Кузьма Петрович был не только влюблен в Ивашова, но и в чем-то невольно ему подражал. Цитировал его высказывания… Но всегда со ссылками на первоисточник. Чаще всего он напоминал мне слова Ивашова о том, что каждый и в нечеловеческих, антигуманных условиях должен оставаться человеком и гуманистом.

Оставаясь таким, Кузьма Петрович сказал:

— Надо сделать этот номер праздничным. Людям в любых обстоятельствах необходимы и праздники. Хоть короткие… Как передышки!

Дом культуры приглашал в тот день на литературный концерт. Приезжали знаменитые актеры, которые гастролировали по Уралу и читали стихи классиков. Для придания номеру праздничности я еще днем продиктовал заметку в несколько строк о том, как вечером классическая поэзия воодушевила строителей на новые подвиги. Информационные материалы не требовали поиска слов: они просто оповещали.

— Все должно быть в жанре!.. — говорил Кузьма Петрович. — Это закон не только искусства, но и газетного дела.

— Может быть, пойдем на концерт? Он продлится часа полтора… А потом уже в типографию? — зашторив от смущения своей густой прядью оба глаза, предложила мне Ася.

Так как праздничный номер был подготовлен целой бригадой собственных корреспондентов заранее, представлялась редчайшая возможность отправиться в типографию засветло, пораньше вернуться оттуда и выспаться.

«Лучше напишу еще одно стихотворение о любви, пусть неклассическое… И тем обрадую Асю. А сам высплюсь!» — подумал я. И ответил:

— Давай лучше отдохнем. Хоть раз. Посмотри на себя!

Я с осуждением уставился на ее аскетически худое лицо.

— Давай, — без упрека согласилась она.

На следующий день я явился в редакцию выспавшимся и потому в бодром настроении.

Ася, упершись взглядом в газетную подшивку, сидела на диване.

Она не должна была приходить по утрам. Но Кузьма Петрович, как мне потом стало известно, вызвал ее. Сам он совершал безостановочные зигзаги по комнате, точно по лабиринту.

— Ну, как вечер поэзии? — бросил он мне навстречу вопрос. — Воодушевил на новые подвиги?

— Не знаю, — ответил я.

— У нас на второй полосе написано, что воодушевил. Как говорится, черным по белому!

— А в чем дело?

— А в том, что вечер не состоялся. Дорогу метель занесла… И знаменитые чтецы не приехали. На подвиги воодушевляли табельщица Лида и ее хор. Спроси у нашего Эдика. Он подробней расскажет.

— Не приехали? — оторопело переспросил я.

Он продолжал резкие зигзаги по комнате.

— Но ведь это… мелочь, — неожиданно вступилась за меня Ася.

Зигзаги прекратились. Кузьма Петрович застыл.

— Мелочь, размноженная типографским способом и таким тиражом, — это не мелочь! «Классическая поэзия вдохновила на новые подвиги…» Сами эти слова опошлены, превратились в насмешку. — Я вспомнил слова Александры Евгеньевны о том, что не следует принимать доброту за слабость. Кузьма Петрович не мог освободиться от гнева. — Как говорят, «единожды солгавши, кто тебе поверит?». Представьте себе: такая с виду незначительная неправда способна породить недоверие ко всему, что напечатано в номере! А там написано про немыслимое самопожертвование человеческое… Как же рядом с этим может быть ложь? Сегодня, в семь часов пятнадцать минут утра, такой вопрос задал мне Ивашов. Я взял вину на себя.

— А что он… в ответ? — проговорил я.

— Сказал, что мое боевое прошлое не позволяет ему сказать все, что он думает.

Но у меня такого прошлого не было.

Я слышал, что непрочные связи разлука уничтожает, а прочные делает еще более неразрывными.

В справедливости первого утверждения убедиться нс было случая. А точность второго нам доказала Александра Евгеньевна: письма ее были частыми и подробными. Они неизменно состояли вроде бы из трех глав… В первой Александра Евгеньевна давала советы маме как главному врачу поликлиники. Во второй передавала привет от Нины Филипповны и рассказывала, как та постепенно, с помощью работы и книг, возвращается к жизни. А третья глава была посвящена мне… В ней Александра Евгеньевна просила не обманывать доверие Ивашова и попутно восторгалась им, чтобы я понял: доверие такого человека обмануть нельзя.