Воспоминания с Ближнего Востока 1917–1918 годов - Эрнст Параквин

13 сентября мы прибыли туда, а 14-го Фалькенгайн вызвал нас к себе. Он был весьма раздражен столь сложно разрешаемыми проблемами, которые со всех сторон громоздились, угрожая запланированной им операции. Опыт, который до сих пор ему удалось получить в Турции, был каким угодно кроме обнадеживающего. И когда разговор зашел об Энвере, то негативный и обвинительный тон, в котором о нем говорил Фалькенгайн, отчетливо указывал на то, сколь низкого он мнения о турецком вице-генералиссимусе.

Поначалу он был удивлен, что я счел необходимой повторную нашу беседу, однако затем, видимо, вполне с этим согласился, ведь положение уже изменилось. Поначалу он в моем присутствии выслушал подробный отчет моего предшественника, хотя и с видимым нетерпением. Когда же тот необдуманно заговорил о том пессимизме, который чувствуется у турок в Месопотамии, Фалькенгайн прервал его презрительным мановением руки и повернулся ко мне с сильно интонируемой фразой:

«Весьма благодарная миссия для Вашего оптимизма, Параквин!»

В завершение он попросил меня после обеда явиться к нему одному. Тогда он, дескать, и сообщит мне свое окончательное решение.

В ходе этой беседы он доверительно сообщил мне, что положение с момента нашего последнего совещания 25 августа принципиально изменилось. 7-я армия отправляется на фронт под Газой. Он принимает верховное командование в Палестине. А вот по-прежнему подчиняющаяся ему 6-я армия остается в обороне.

Весьма неожиданно к этому ясному и простому решению Фалькенгайн присовокупил, что он оставляет за собой вариант как можно скорее атаковать частями 7-й армии на Евфрате. А потому 6-я армия должна быть в состоянии наступать на Тигре – имея фланговую колонну на Дияле, – пока Нидермайер будет готовить диверсии в Персии.

После данной моим предшественником весьма реалистичной картины обстановки в 6-й армии я просто не ожидал, что маршал еще раз вернется к идее о наступлении 6-й армии. Было ясно, что Фалькенгайн попросту пока не проникся болезненным, однако неотвратимым осознанием того, что эта армия в обозримом будущем попросту не может обрести дееспособность к наступательным операциям. Он все пытался найти причину для по меньшей мере временного отказа от операции против Багдада в виде ставшей необходимой отправки 7-й армии в Палестину, однако в действительности 6-я армия и позднее никогда не смогла бы быть готовой к началу наступления, даже если бы ход событий в Палестине и позволил привлечь к нему 7-ю армию. Ход события вполне подтвердил правильность этого мне вполне ясного уже тогда вывода.

В последний раз я видел маршала фон Фалькенгайна 5 октября 1917 г. посреди пустыни между Мосулом и Демир-Капу у Телль-Увенат, куда он прибыл с полковником фон Доммесом на совещание с Халилом-пашой. С учетом последнего переговоры пришлось вести на французском языке. Это обстоятельство, а также восточная вежливость – то есть принцип никогда не говорить своему начальству чего-либо неприятного – были виной тому, что положение армии со снабжением было опять-таки представлено в куда более розовых тонах, нежели оно было в действительности. Когда после совещания, – где мне сложно было высказаться с учетом присутствия Халила-паши, ведь я не мог ему публично возражать, – на котором я попытался притормозить этот внезапный неоправданный оптимизм турок, я еще раз сказал маршалу с глазу на глаз, что реальную обстановку со снабжением армии так и не удалось обсудить, маршал слушал меня с видимым недовольством, а затем свысока взглянул на меня и сказал: «Вспомните о Бонапарте! Когда он перевел своих голодающих солдат через Альпы, он показал им плодородную долину По и сказал: „Завоюйте эту страну, где найдется, что поесть!“»[62]

Мне ничего не оставалось, кроме как молча – руку под феску – уйти. Ведь Фалькенгайн столь же хорошо, как и я, знал, что 6-я армия в ее теперешнем состоянии не сможет добиться улучшения своего отчаянного снабжения за счет завоевания плодородного Ирака.

В ходе разыгравшейся в последующие месяцы трагедии в Месопотамии я не раз возвращался в мыслях к этому красивому жесту.

Когда пятью месяцами позже, в феврале 1918 г., Фалькенгайн возвращался вместе с Доммесом из Палестины домой, слава его имени на Востоке уже померкла. Иерусалим пал. Планы насчет Багдада похоронены. И летчики победоносного Алленби сбрасывали издевательские листовки: «Громоотвод-то здесь! Где же молния? (то есть „Йилдырым“)».

Один офицер, тесть которого встречался с Фалькенгайном, рассказывал мне, что в Константинополе Фалькенгайн в узком дружеском кругу сказал: «Здесь на юге я не допустил никаких ошибок. Моя единственная ошибка в том, что я вообще поехал в эту страну».

И едва ли можно полагать, что он погрешил против истины. Причины были гораздо глубже.

В мирное время османский Генеральный штаб не предпринял никаких подготовительных мер для возможной кампании в Месопотамии. Ведь истый турок не испытывал никакой симпатии к этой чуждой арабской стране. Немногочисленные гарнизоны в жарком нездоровом климате считались местом для отбывания наказаний. Растущая заинтересованность Германии к району Багдада лишь усилила антипатию турок. Когда Багдад пал, османские офицеры иронически заявили своим германским коллегам: «Аллах отдал ваш Багдад англичанам!» Халил-паша как-то раз крикнул мне зимой 1917/18 г. в приступе плохого настроения: «Да бросим уже англичанам все эти пустыни! Что мы вообще там потеряли?»

Германия же не имела возможности сколько-нибудь готовиться к действиям в этой стране. Ситуация с нашей картографией и военно-историческим описанием к началу кампании показывала, что основательно изучением ведения боевых действий в этом столь важном для германской политики на Ближнем Востоке регионе не занимались[63]. Вот поэтому едва ли можно было найти германского офицера Генштаба, который бы действительно хорошо знал особую обстановку в Двуречье и был бы знаком с этой страной после длительного пребывания еще в мирное время. Еще во время войны я имел возможность убедиться, что германские и турецкие инстанции в Константинополе вовсе не имеют ясного представления о реальной ситуации. Они полагали, что она несущественно отличается от таковой в Сирии и Палестине. И это была чрезвычайно прискорбная ошибка, которая возымела тяжелейшие последствия для армии в Мосуле. Когда в одном из докладов генералу фон Секту весной 1918 г. я выразил сожаление тем, что пока не было возможности приветствовать в Мосуле ни одного офицера из Верховного Главнокомандования[64], он отправил ко мне одного немолодого германского офицера Генштаба. Я никогда не забуду тот момент, когда этот господин, измученный несколькими днями поездки под палящим зноем в безлесной степи между Алеппо и Мосулом, глубоко впечатленный полным отсутствием каких-либо поселений, дорог и вообще действующей телефонной линии по всему пути следования, а также прочих признаков цивилизации, вошел