Темный мир - Андрей Лазарчук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда Вика с Валей предстали перед нами эдакими упарившимися наядами, мы с дедом и Хайямом исполнили уже немало песен, а тут я девушек подначил раскидать на голоса «Поминки по Финнегану». С легким подколом. Потому что у филологов есть священная корова по имени Джойс (его мало кто читал, даже из самих филологов, но если при них про эту священную животную хотя бы пошутить, забодают – с фанатичным блеском в глазах и оскале зубов), а у Джойса – совсем уж священная книга упомянутого названия. Книга эта отличается тем, что ее почти никто не может прочесть даже из тех ирландцев, кто сборол остальные книги Джойса на родном англо-гэльском. Прикол в том, что не все ученые сошлись хотя бы в счете языков, на которых Джойсовы «Поминки…» написаны. А назван сей талмуд по народной ирландческой песне, очень разухабистой. А лично мой подкол заключается в том, что некоторые историки песню эту спеть могут, а филологам поддержать – слабо. Ну вот я и начал:
Жил на Уокер-стрит в Дублине Тим Финнеган,Сладкоголосый жентельмент.Чтоб монетки оттягивали карман,Он на стройке таскал по лесам цемент.
Девочки все-таки подхватили:
Ну а главною страстью его и мечтоюБыло то, чем Ирландия так щедра,Называл он спиртное живой водою,В кабаках оживляясь с утра до утра.
Ну а потом в четыре голоса и в переводе:
– Кружка о кружку бьет тараном,В пляске ботинки пол пробьют,Так и мелькает дно стакана,Пьем мы за Тима, сколько нальют!
Теперь я опять соло, а девочки делали так: «бу-бу-бу-бу»:
С бодуна Тим любил забираться повыше,Но однажды его подстерег сюрприз,На дрожащих ногах он забрался на крышуИ стремглав полетел черепушкой вниз.И друзья отскребли его и отмыли,Снаряжают Тима в последний предел:В гроб кладут самогонку в большой бутылиИ бочонок пивасика на опохмел.
И снова хором, и прочем уже дед подхватил:
– Тащим бутылки, драим ботинки.Закуси мало? – Да хрен бы с ней!Выпьем за Тима! Будут поминкиПамятней прочих – и веселей!
Я играл на гитаре, как на дикарском банджо, и думал: ну лишь бы струны не лопнули!
Мама Тима уставила стол пирогами.Чаепитие чинно прошло, как встарь.Поминали пристойными Тима словами,Ну а, перекурив, перешли на вискарь.И завыла вдруг Бидди, дербаня душу:«Ах ты жмурик мой, чистенький, сладенький – страсть!На кого покинул нас, Тим, дорогуша…»Рявкнул Пэдди: «Эй, солнце, захлопни пасть!»
И хором, и Ирина Тойвовна с нами:
– Чокнемся, парни! Выпьем, девчонки!Тима помянем достойного!Кружка о кружку бьется звонко —Пьем за здоровье покойного!
И тут я почувствовал, что голосок мой, хоть и слабенький, но противный, сейчас кончится, а впереди еще два куплета, и перешел на речитатив:
Тут Мэгги, губенки поджав, занудила:«Биддичка, ты не права, мой свет».А Бидди ей как звезданет по рылу!Нокаут – вот лучший ирландский ответ.Эта забава заразней сыпи —Бабский не бабский – вскипел мордобой.Выплюни зубы, чокнись и выпей.Хей! Целым никто не уйдет домой.
А пока они пели припев – орали припев – нет, очень громко, срывая голоса и заходясь от восторга, орали припев! – я чуть-чуть отдохнул.
В Микки швырнули бутылкой – мимо!Он увернулся – ай молодца!А виски разбрызгался прямо на Тима,От вымытых пяток до морды лица.Труп задрожал, пятернями зарыскал,Сел во гробу и сделал вдох.Выдохнул: «Хрен ли хлестаться виски?И мне не налили – прям будто я сдох!»[1]
И когда они снова орали припев:
– Мордой об стол, кулаком по ребрам,Кружкою по подоконнику…Славятся дублинцы нравом добрымИ уваженьем к покойникам!
– Я делал так: «Уа! Уа-уа! Уауауау-а!»
– Эх, хороша песня, – сказал Петрович, поводя плечами. – И эх, Арина, забыли мы с тобой сплясать! Ну да еще не поздно!
– Поздно, поздно, – сказала она. – Угольки уже чуть дышат.
И они побежали в баню.
Мы с Хайямом улеглись на чердаке, на толстых сенных матрацах, девчонки – в большой горнице, а дед с Ириной так, по-моему, и остались в бане, шалуны.
– Костян! – позвал Хайям.
– Ы? – мне так хотелось спать, что язык не работал.
– А вдруг это правда?
– Ну.
– Тогда что получается?.. тогда получается, что…
– Дураков, каких мало, – подавляющее большинство, – сказал я.
– Что?
– Десять тысяч тонн. Каждый. Не бывает. Но стоят.
– Ты бредишь?
– Сплю. Брежу. Хожу во сне…
Во сне я действительно куда-то шел. Под ногами светилась трава, а где не было травы, переливались подземным светом прозрачные камни. Я что-то мучительно искал…
Потом мне приснилось кантеле Вяйнямейнена, сделанное им из черепа гигантской щуки, от звуков которого все люди кругом падали на светящуюся землю и засыпали. Только я один мог сопротивляться этому чудовищному зову сна. Слепой череп щуки, черный, лоснящийся, с отчетливыми сколами, трещинами вокруг дырок, куда были вкручены колки, и затейливыми швами между костей, подрисованными не то пылью темной, не то мокрой грязью, череп с оттопыренными жаберными дугами, слегка вывернутыми, словно кто-то буквально секунду назад еще держался за них пальцами и вот – отпустил – этот череп размером с танк висел невысоко над землей, не без изящества поворачиваясь из стороны в сторону, ловя меня раструбом открытого зубастого рта. Зубы и челюсти были украшены мелким неразборчивым двуцветным орнаментом. Струны слегка подрагивали, и было в том нечто непристойное. Я достал гранату, но она песком рассыпалась в руке. Никакое оружие я не мог удержать…
Не помню, чем все кончилось. Наверное, я все-таки победил.
9
На обратном пути мы попали в туман. Как раз напротив столбов.
Было утро, и не такое уж раннее: часов девять. Воздух был прохладный, вода – тем более. Эти озера никогда не прогреваются. Ветра не чувствовалось совсем, и поверхность была как совершеннейшее зеркало, и только от лодки бежали усы-волны. Я опять сидел на самом носу, но теперь устроился так, чтобы смотреть вбок и вперед. И увидел, что вода впереди стала как молоко, в котором ничто не отражалось. Через минуту мы в молоко это вплыли… Сначала оно даже не доходило до бортов, я опустил руку и ощутил холод – будто эту туманную пленку сюда пригнало с ледника. Потом молоко подернулось рябью и стало похоже на облака, когда на них смотришь с самолета. А потом – оно перелилось в лодку, еще с полминуты наши головы торчали над поверхностью, но скоро накрыло и их.
И дед сразу заглушил мотор.
– Петрович? – позвал я.
Звук голоса был не мой, я его не узнал. Гулкий, как будто я говорил в гитарную деку.
– Постоим, – понял меня еле видимый дед. – А то далеко заплывем…
Я слегка удивился, поскольку озеро есть озеро, деться из него некуда, плыли бы потихоньку, – но спорить не стал. Его это озеро, он тут хозяин. Сказал стоять – будем стоять.
Мотор потрескивал, остывая.
– Туман, – раздумчиво сказал Хайям. – Сейчас появятся чудовища и будут нас жрать.
– Сырыми, – добавил я. Я догадался, на что он намекает.
Девочки догадались тоже. Стивена Кинга филологи хором презирали. Но читали в обязательном порядке, чтобы презирать аргументированно.
Честно говоря, даже я (с нервами толщиной в веревку) вдруг ощутил… нет, не страх (тогда я еще ничего не понимал в происходящем) и не ту приятную щекотку, которая возникает от страшных историй, рассказанных у костра ночью, – нет, что-то другое. Сродни неловкости. Не знаю почему. Наверное, где-то глубоко внутри себя я уже понимал, что мы выскочили из круга привычного, обыденного, а ведем себя по-прежнему, и на подлинное выдаем привычную реакцию – как на фальшак, потому что привычно знаем, что все на свете фальшак. При этом на самом деле, от нутра, мы так, может быть, и не думаем, но – так принято. И должно что-то очень серьезное произойти, что-то больно должно ударить, чтобы мы перестали хохмить и глумиться и сказали что-нибудь искреннее…
Но потом мы и это заключим в кокон. Как я заключил ту школу. Заключил и выбросил ключ…
Потом обязательно расскажу. Уж этого-то я не забуду никогда.
В общем, они там втроем друг дружку пугали и повизгивали от удовольствия, а я как-то очень сильно отстранился и их почти не слышал, а если слышал, то не понимал, потому что они говорили не на моем языке.
Но и другого ничего я не слышал…
– Тихо, – без всякого выражения сказал вдруг дед, но наши мгновенно замолчали. А я вернулся.
И услышал ритмичный плеск. На счет «четыре». А потом к плеску добавился еще какой-то звук: «Ххха-а! ххха-а!»
В общем, это был почти синхронный плеск нескольких весел и то ли дыхание гребцов, то ли команда кормчего…
– Что это? – прошептал Хайям – и сам себе захлопнул рот ладонью.
