Личный демон. Книга 3 - Инесса Ципоркина

— Вить… — Катин голос предательски дрожит. — Ты не злись на меня… Я не хотела Дрюню… то есть Анджея… В общем, я не хотела его… — Какое бы слово подобрать? Не хотела убивать? Предавать? Травить своими драконами? Учить обращаться с женщинами?

— Ты его просто не хотела, мам, — улыбается Виктор. Драконьи улыбки — жуткое зрелище. Но завораживающее. — В этом-то все и дело.

В голосе сына нет обвинения, даже упрека нет. Не хотела ты его. «И Рогнеда его себе в мужья не похотела». И в защитники своей чести — тоже. Гордячка Рогнеда Рогволодовна[33] крепко влипла со своим «не хочу розути робичича». Может, не поминай она Владимиру рабского происхождения — и не был бы город захвачен, князь и его сыновья убиты, а сама княжна… Нечего и говорить о княжне. Вышла бы себе за Ярополка, и Гориславой бы не стала, и не строила бы всю жизнь планы отмщения за вырезанную семью и разоренную вотчину. Не произнеси Рогнеда-Горислава-Анастасия в свое время четырех слов, вошедших в историю смертоносных женских капризов.

Оскорбленный раб неостановим. У него есть все, чтобы посвятить себя мести. Вот ты, Катерина, и повела себя, как вам, рабам, положено: разозлилась, что тобой пытается распоряжаться кто-то помимо хозяина. Вот ты и отомстила рыцарю, что пытался сделать из тебя честную женщину. Вот ты и натравила на него свою ярость. Вот ты и зарезала его руками своей дочери. Вот ты и повязала свою девочку кровью. Или она — тебя.

Не набивайся мне в хозяева, чужак.

Но с сыном нехорошо получилось. Витька отобрал у Дрюни меч, обезоружил его, надеясь на благоразумие сторон. Небось, корит себя теперь. Хотя паладину нашему покойному и ножичка хватило, чтоб зарезать Уичаану… И как теперь приступить к разговору, такому важному и такому ненужному? Почему, ну почему нельзя сделать вид, что не было никакого Дрюни-Андрея-Анджея, не было никогда?

— А что ты делал в заповеднике богов? — срывается с языка полупросьбой, полуприказом: извини, твоя очередь говорить.

— Я делал всё, что делали там со мной, — спокойно, даже слишком спокойно отвечает Виктор. — Как все люди. Мы всегда делаем с другими то, что сделали с нами. Отомстить хотим или думаем: если я выдержал, то и ты потерпишь, не сахарный.

— И даже если сахарный! — тихо смеется Катя. — Знакомо…

— Ну, а потом я учился не делать того, что сделали со мной, — продолжает Витька.

Нет, не Витька — Виктор. Виктор. Такой взрослый, такой… выдержанный. Светлый, светлый, светлый, выбравший раз навсегда ту сторону, да так там и оставшийся, золотой и лазоревый, будто Цин-лун,[34] бесконечно мудрый и бесконечно далекий. А они с Апрель (Катерина и сама не заметила, как оказалась рядом с богиней безумия, катина рука на ее плече, мышцы под рукой едва заметно подрагивают, точно Апрель готова сорваться с места и сбежать очертя голову) — на другой стороне, где ночь стоит горой до неба, вечная, непроглядная, таинственная ночь Гекаты с перекрестками ее и псами ее, с тремя ее дочерьми от бога обмана Гермеса, со свитой ее из душ умерших.

Геката и Ата, помрачающие небо и разум, как вас угораздило оказаться самыми близкими женщинами для воплощения света?

Кто сказал, что кровь — не вода? Люди. Люди верят в кровь, в густоту ее, в соль и сладость. Демоны верят в огонь.

Велиар покрутил в руках пачку писем, найденных в комнате дочери, и бросил в камин. Надушенные толстые конверты загорались неохотно, отсырели в тайнике. Подумать только — его Эби и какой-то… метис. Или мулат. Человек на его месте метал бы громы и молнии. А он всего лишь сжигает порочащие его дочь письма. Человек бы кричал, брызгая слюной, об опозоренной чести древнего рода. Он не человек. Он всего лишь попросил дочь подождать до шестнадцатилетия, прежде чем ложиться с мужчиной. И получил нож в плечо. Белиал осторожно обвел пальцем края узкой глубокой раны. Долго ждать, пока затянется. Человеческие тела хрупкие, даже когда на их здоровье и молодость работает вся сила преисподней.

Надо было вести себя осторожнее. С каждым годом — быть с девчонкой аккуратней и обходительней, не причинять лишней боли, укрывая Эби от мстительных, ревнивых теней, от цепких, бесконечных щупалец, выпущенных камнем порчи в человечий мир. Скрывать свою дочь и свое отчаянье, густое, как кровь, и жгучее, как огонь.

Под солнцем Вест-Индии все созревает быстро — и плоды, и женщины. Абигаэль тринадцать, у нее рыжие волосы матери и синие глаза Сесила. А бешеный нрав и лживость от кого? Губы второго князя ада кривит горькая — или довольная — ухмылка. Кто их знает, чертей, когда они счастливы, а когда страдают? Они и сами не отличают одно от другого, и людям мешают отличать.

Войти бы сейчас к дочери в комнату и глядя на то, как она мечется из угла в угол или стоит в одной рубашке, прижавшись лицом к прутьям оконной решетки — воображает себя несчастной бесправной узницей, сказать ей: запомни всё, что окружает и наполняет тебя сейчас, запомни на всю жизнь. Играй в это, пока сможешь. Чем старше ты становишься, тем короче твои игры. Посмотри на своего отца, как быстро ему наскучивает всё — и веселье, и гнев, и острая, накатывающая внезапно похоть. Поговорить бы с нею по душам, с маленькой дьяволицей, объяснить, отчего демонов и полудемонов так тянет к подземному огню и к теплой земной крови, как холодна вечная кладбищенская ночь — и в ледяных небесах, и в стылой земле. Поведать про сердце гор, ищущее ее, Абигаэль, дочь Кэт, замерзающее в подгорной тьме, а оттого неутомимое в поисках и беспощадное.

Но нет, приходится сидеть в гостиной, жечь сопливые послания влюбленных детей и слушать, как старый камердинер дребезжит на тему того, что считается должным поведением, а что нет. Знал бы ты, кому служишь, скучный ты человечишко. Хотя, может, камердинер так и думает, что служит сущему дьяволу и его дочери-чертовке.

Агриэль лениво потянулся, расправляя кости и мышцы длинного, стройного, навеки юного тела. Поехать бы сейчас в бордель, в дорогой, роскошный до вульгарности бордель. Полюбоваться на танцы спьяну, на игры ухаживающих и совращающих. Выбрать девчонку… или мальчишку. Провести ночь без нежности, ведь единственное, чего не умеет изображать продажная любовь — это нежность. Так пусть изобразит привычное — развращенность, невинность, покорность, испуг, страсть, наслаждение.

Или, наоборот, отправиться в порт, в самый дешевый притон, где человеческое отребье вповалку живет, ест, спит и испражняется в одном месте. И где полным-полно мулатов. От черных, точно эбеновое дерево, марабу до белокожих мустафино,[35] почти белых, почти, да не совсем. Полукровки, полулюди-полукуклы для доставления удовольствия всем, кто заплатит, шепотом молящиеся своим злым богам и не узнающие тех из нас, кто бродит среди людей в вечно юной, неувядаемой плоти. Хорошо! Горячит. Будоражит.