Первая страсть - Анри де Ренье

В то время, как м-ль Алиса опускала за Андре драпировку, Антуан де Берсен, приподнявшись с дивана, на котором он лежал, протянул руку молодому человеку. У Антуана было осунувшееся лицо, небрежно повязанный галстук, растрепанные волосы, сумрачный вид.

— Ты что ж, старина, нездоров?

Андре, совершенно здоровый, на ногах, чувствовал некоторое превосходство над лежавшим и хворавшим другом, Берсен отрицательно покачал головой, Андре пришел в беспокойство.

— Тогда что же с тобой?

— Да ничего с ним нет, месье Моваль, совершенно ничего. Он просто боится захворать. Ведь я правду говорю, медведь!

М-ль Алиса, жеманясь, ласкала растрепанную шевелюру художника, видимо, чем-то раздосадованного. Она продолжала:

— Да уж сколько ни смотри на меня большими глазами, это так. Да, месье Моваль, этот господин нервничает. Он скверно спал. Может быть, у него был небольшой жар… Он был такой горячий, нельзя было дотронуться до его ног… Ах, я вам даю слишком интимные подробности, месье Моваль!

Она прикусила губу, сделала испуганное лицо и прибавила, как бы говоря себе самой:

— Нет, медведь не болен. У него теперь свежие руки, да и щеки. Он примет сейчас облатку, а ночью хорошенько поспит около своего цыпленочка, и завтра все пройдет.

Она похлопала его нежно по щекам, затем, приняв важный вид сиделки, направилась в соседнюю комнату, откуда стало слышно, как она звенит ключами и открывает ящики. Андре приблизился к Антуану де Берсену, который барабанил пальцами по подушке.

— Правда, что с тобой?

Антуан де Берсен запрокинул голову назад.

— Я сам думаю, что ничего со мной нет, или, знаешь, вот что со мной: мне все надоело, надоело, надоело!

Он сжал зубы и нахмурил брови. Вернулась Алиса с облатками и стаканом воды. Она приближалась с достоинством, как сердобольная дама к изголовью умирающего.

— Вот, месье, проглотите-ка это.

Она вложила облатку между своих губ и, нагнувшись над диваном, протянула ее ко рту Антуана. Он насмешливо проглотил облатку, нескромным и привычным жестом лаская полный торс молодой женщины. Алиса отскочила, раздосадованная:

— О, Антуан…

Андре удерживался, чтобы не расхохотаться. Он увидел в зеркале раздраженное лицо Алисы, удалявшейся с пустым стаканом; она хлопнула дверью, выходя из комнаты. Антуан закрыл глаза. Большой рыжий сеттер, спавший в мастерской возле печки, потянулся и встал, услышав шум. Когти его заскрипели по паркету. Он медленно перешел через комнату и, подойдя к Антуану, положил морду на его руку и стал смотреть на него своими прекрасными золотистыми глазами.

— Да, это так, мой красавец Гектор[14]! Я знаю, что ты мне хочешь сказать. Тебе тоже скучно. Ну, разве нам не лучше было бы там, в Пуату, чем в этом грязном Париже!.. Да, вот в такой холодный и ясный денек, как сегодня. С самого утра мы расхаживали бы по полям, в толстых башмаках, стреляли тетеревов, вылетавших издали, или разъезжали бы по лесам на добром коне, с которого подымается пар в мерзлом воздухе, и покрикивали бы на свору: ату! Потом наступил бы вечер. Сквозь черные ветки показалось бы совершенно розовое небо. Отяжелевшие ноги стали бы ныть. Пообедали бы, как обедают, возвратившись с охоты, одновременно издыхая от голода и изнемогая от усталости, а спину согревал бы добрый огонь. Потом спали бы, как животные, ни о чем не думая, чтобы на другой день приняться за то же самое… Не так ли, Гектор, моя хорошая собака? Ты это хочешь сказать мне, махая хвостом? Вот это, по крайней мере, жизнь! Ты что об этом думаешь, Андре? Вот такую-то жизнь ведет мой Немврод[15], отец. Он как раз на днях написал мне, что охотится, как бешеный, и, кажется, его письмо и нагнало на меня сплин.

Сеттер слушал и, казалось, понимал слова хозяина. Свет убывал в темной мастерской, в которой чугунная дверца фаянсовой печки раскалилась докрасна. Служанка внесла лампы. Наступило молчание. Антуан де Берсен заговорил снова:

— И какого черта природа наградила меня талантом? Очень мне это было нужно, скажи, пожалуйста? Теперь уж мне не вырваться. Ну разве на самом деле я был создан для жертв, которых требует служение искусству? Ах, я сам знаю, оно вознаграждается, конечно. Делаешься знаменитым. Получаешь кресты, почести. Зарабатываешь деньги. Ну а потом? Когда всего этого достигнешь, будешь старым, потрепанным, отжившим. Время пройдет, и ничего не получишь из того, чего хотел. Не было любви к тем, кого нужно было любить; глупо упущено то, что было бы наслаждением, радостью, счастьем…

В голосе Антуана де Берсена слышался сдержанный гнев, непривычная горечь. Андре знал уже этот парадокс художника, но сегодня Антуан говорил с такой искренностью, что Андре был тронут. Ему хотелось бы узнать о причине такого наплыва печали. Антуан де Берсен страдал. Андре схватил его за руку. Он робко прошептал:

— Что с вами, Антуан?

Обычно Андре Моваль был на «ты» с Берсеном. С первых их встреч Антуан установил привычку этого «ты», но в эту минуту оно казалось Андре неуместным. Ему думалось, что слово «вы» показывает больше уважения к горю друга и ставит разговор выше тона легкой дружбы, установившегося в их обычных отношениях. Антуан де Берсен почувствовал этот оттенок.

— Да, дорогой Андре, я знаю, что вы меня очень любите и что у вас доброе сердце. Простите меня за эти смешные жалобы, но сегодня мне не по себе. Дело, видите ли, в том, что третьего дня у меня произошла встреча, которая очень тягостна для меня. Из-за нее я был болен всю ночь. Но я не знаю, мой бедный Андре, зачем я вам все это рассказываю. Ну да все равно — это меня облегчит…

В тот год, когда Антуан де Берсен отбывал воинскую повинность в Пуатье, он был очень радушно принят одним старинным другом своего отца. Этот друг был вдовец и имел дочь двадцати лет. Вскоре у молодых людей появилась друг к другу большая склонность. Отец не сделал ничего, чтобы помешать возникновению этой страсти, которая могла привести лишь к браку, вполне подходящему для обеих сторон. Разве Антуан де Берсен не был свободен, достаточно богат, чтобы жениться по своему желанию, и он чувствовал, что предложение его будет принято. Прелестная, веселая, остроумная девушка бесконечно нравилась ему. Ему оставалось лишь произнести одно слово; но у него были свои взгляды на женитьбу. Художник должен принадлежать только искусству. Брак — это помеха, обуза, цепь, гибель свободы, столь необходимой для развития таланта. Это — самоубийство. В этом он был непреклонен в силу одного из тех слепых, нелепых, предвзятых мнений юности, которых не опровергнет ни один довод. Это было догматом его художнической веры, и он счел бы себя обесчещенным в собственных глазах, если бы отказался от него. Раз он решился не жениться, ему следовало бы удалиться; но, если решение его и было твердым, то и любовь его была истинной. Он стал колебаться. В такой нерешительности он дожил до последнего срока своей службы. Тогда ему пришлось объясниться. Произошло тягостное, мучительное объяснение, и он уехал с разбитым сердцем, но гордясь жертвой, принесенной принципу, казавшемуся ему тогда неоспоримым. Первое время разлуки было тяжелым, затем Антуан приехал в Париж. Тут от трудолюбивой жизни, которую он вел, от радостной возможности всецело отдаться изучению искусства, его сожаление улеглось понемногу, так что он почти без волнения услышал полтора года спустя о замужестве той девушки. Так как отец ее умер, не оставив никаких средств, она вышла замуж за человека гораздо старше ее. С тех пор она жила в провинции, и он ничего не слыхал о ней, но третьего дня, переходя через площадь Сен-Жермен-де-Пре, он увидел ее, проезжавшую в экипаже. Она не заметила его, но он узнал ее, и, странное дело, эта встреча пробудила в нем чувства, которые он считал угасшими. Он думал о ней всю ночь. Он захворал от этого, но теперь все прошло, ему стало легче…