Дочь понтифика - Дарио Фо

Мы знаем, кто изгнал торговцев из храма, – так не будем же уподобляться тем, кто их туда впустил! Симония с сегодняшнего дня будет наказываться отлучением от церкви. Далее: никто из кардиналов не может управлять более чем одним епископством и получать от него превышающий шесть тысяч дукатов годовой доход[20].

Кто-нибудь воскликнет: «А сам-то? Не ты ли продавал бенефиции?» Грешен. Грешен – и наказан. Меньше всего мне хочется предстать поучающим ханжой, указывающим пальцем на других, оставляя себя самого побоку. Правила предписаны и мне, и я, первый среди вас, первым же стану им подчиняться. Чтобы спасти церковь, каждый должен что есть сил надавить на педаль токарного станка нравственности, чтобы выточить новую совесть и возродить в сердце чувство справедливости.

Я вопрошаю: уместно ли нам, слугам Господним, получать вознаграждение в сотни раз большее, чем наши собственные слуги? В годы оны сын богача спросил Иисуса: «Учитель, что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную?» Отвечено было: «Продай имение свое и раздай нищим». В наши дни Спаситель, задай ему такой вопрос один из нас, думается мне, добавил бы: «Освободись от всех привилегий, которыми ты пользуешься соразмерно своему сану, и перестань принимать подношения». И здесь мы должны набраться смелости, чтобы осудить курию, целиком охваченную подкупом и вымогательством. Миряне всех провинций подвергаются угнетению со стороны церковных властей, и, если пытаются восставать, их неизбежно ждет новый грабеж, еще более беззастенчивый.

И, наконец, прекрасно сознавая, что этим камнем растревожу болото, полное лягушек, я настаиваю на запрете епископам, кардиналам и всем другим священнослужителям вплоть до приходских священников заводить содержанок.

Папа смолк, задумавшись. Участники высокого собрания, решив, что речь завершена, взволнованно вскакивают с мест и начинают шумно обсуждать друг с другом потрясшие их до глубины души предложения святого отца.

– Тише, я еще не закончил, – отмахивается Александр VI. Все смолкают и вновь садятся. – Ставлю вас в известность, что последние три дня я подолгу (а также по долгу, возложенному на меня свыше) совещался с десятью кардиналами, вошедшими в комиссию, подготавливающую реформы. В общем и целом план работ намечен. И пусть никто не думает, будто задумана лишь поверхностная смазка шестеренок власти, чтобы они чуть поменьше скрипели и скрежетали. Нет: нам предстоит соскрести грязь с подметок до самого конца – пусть даже придется после этого ходить по земле босыми ногами.

Зал постепенно пустеет. Папа складывает листки своей речи. Вдруг две руки обхватывают его, бумажки разлетаются, и на лицо понтифика обрушивается град поцелуев. Это дочь его Лукреция.

– Как замечательно то, что ты сказал, отец! – восклицает она сквозь радостные слезы. – И как сказал! Сколько мужества и самоотречения! Мне жаль, что для явленной здесь метаморфозы потребовалась смерть Хуана… Еще час назад я ненавидела тебя, папа – такого, каким ты был, – а теперь люблю сильнее, чем когда-либо. Пожалуйста, что бы ни случилось, не отступай от принятого решения: тысячи людей ждут, как и я, преображения святой церкви!

Чуть позже Лукреция отправила письмо в Пиццоккере, в общину монашек, где еще недавно пряталась. Вот что примерно говорилось в том послании: «Господь поистине всемогущ, и неисповедимы Его пути – Он превратил лицемера в подлинного христианина, человечного и великодушного. Я остаюсь в Риме, хочу быть ближе к отцу».

Флорентийский посланник был менее простодушен: «В папском дворце по утрам ежедневно заседает комиссия по проведению реформы. Епископы и кардиналы подходят к делу с таким демонстративным воодушевлением, с такой видимой заинтересованностью, что невольно возникает вопрос: да Ватикан ли это – или театральные подмостки, на которых разыгрывается новый замысловатый сюжет?»[21]

Раскаяние чревато опасностями

Через несколько дней в папском дворце появляется Чезаре и просит отца о приватном разговоре. Они вдвоем удаляются в большой зал, где идет ремонт. Борджиа-сын жестом приказывает рабочим покинуть помещение, папа Борджиа присаживается на скамью. Чезаре сразу же переходит в наступление:

– Отец, ты разыграл поистине замечательную буффонаду, мои аплодисменты!

– Я заранее знал, что тебя раздосадуют некоторые из принятых решений, сын мой, – останавливает поток упреков понтифик. – Но признай, что и у тебя порой случаются переломные моменты. Разве тебе не хочется иногда переменить образ жизни?

– Речь не обо мне. Послушал бы, что за глаза говорят люди, публично одобряющие каждый твой шаг и делающие вид, будто их, как и тебя, осиял свет на пути в Дамаск, из савлов превратил в павлов и подвигнул на истинный путь раскаяния и преображения мира!

– Мне прекрасно известно, – перебивает понтифик, – что многие из помянутых тобой ведут двойную игру, дожидаясь, когда я оступлюсь – или отступлюсь. Но тысячи и тысячи верят в то, что я делаю. Вы думаете, я сошел с ума? Может быть, и сошел – но ради них.

– Не ты ли, отец, еще недавно весьма резко отзывался о Савонароле и его плаксах[22]? Не ты ли грозил ему разными карами?

– Не стану отрицать. Однако я всегда уважал доминикаца, хотя считал и считаю, что он несколько перебарщивает. Но польза от этого Джироламо может быть несомненно.

– Настолько несомненно, что ты даже пригласил его приехать в Рим для совместных размышлений о путях обновления церкви? Более того, излагая в комиссии по реформе свои замыслы, ты чуть ли не дословно используешь его выражения. Взять хоть такую тираду: «Мы видим прелатов, не заботящихся о духовной пастве. Священники расточают достояние церкви и предаются всяческим излишествам; проповедники проповедуют пустое тщеславие; отцы и матери дурно воспитывают детей; князья притесняют народ, разжигая страсти; граждане и купцы думают только о наживе, женщины – о пустяках, крестьяне – о краже, солдаты – о богохульствах и нарушении порядка. Я хотел бы молчать, но не могу».

– Да, верно, это почти его слова, но я убежден, что в них истина, и они действенны, потому что могут полностью перевернуть закоснелые умы.

– Браво, отец мой, но отдаешь ли ты себе отчет в том, что это прямое подстрекательство, и понимаешь ли, к чему оно раньше или позже неминуемо должно привести?

– В худшем случае – к свержению меня со святого престола. Но я постараюсь сидеть на нем крепко.

– Нет, это приведет к мученической смерти. Не знаю, как она будет выглядеть: то ли виселица с болтающейся веревкой, то ли костер, в который временами подбрасывают порох для большей зрелищности. Уж доминиканцу это грозит точно. Так и вижу, как через годик-другой во Флоренции на площади Синьории завершается великая жизнь твоего несомненно полезного Савонаролы.