Анканау - Юрий Рытхэу

— Не девочка я, — возразила Анканау. — Зовут меня Анканау из Кэнинымныма, сокращённо — Анка. Чейвына дочь я. А здесь помогаю охотничьей бригаде.

— Чейвына, говоришь, дочка? — с сомнением спросил парень, оглядывая девушку. — Зачем же ты стрельбу устроила?

— Упражняюсь, — ответила Анканау, прислоняя карабин к стене. — Охотник должен метко стрелять.

— В пургу? — недоверчиво спросил парень.

— Для настоящего охотника всякая погода годна для промысла, — ответила Анканау.

— Как же тут одна живеёь?

— Не одна, а с отцом. Кончится пурга, он и приедет.

— Вот что, девочка, — деловито предложил Носов. — Поедем-ка пока на нашу заставу. Как, согласна?

Анканау от радости подпрыгнула.

— Только чтобы с хорошей погодой я могла вернуться. Отец будет искать, беспокоиться… Я никогда не была на пограничной заставе.

— Тогда собирайся! — сказал Носов.

…Часа через три езды впереди забрезжил свет прожектора. Луч пробивал густую плотную стену пурги, указывая дорогу. Анканау сидела за широкой спиной Носова, а на её коленях лежал притихший, взволнованный ездой Эвилюки.

7

В раскрытую дверь Анканау увидела отца. Он сидел в клетчатой рубашке, распаренный горячим чаем и вином. Перед ним с поддетым на вилку куском мяса сидел молодой лейтенант и громко смеялся.

Низко подвешенная электрическая лампочка ярко освещала стол, бутылку, стаканы и большое блюдо с вареным мясом.

Обида горячим комом подступила к горлу, слеёы закапали из глаз. Анканау круто повернулась и пошла к выходу, оставляя на коричневом линолеуме большие лужи от стаявшего с обуви снега.

Чейвын повернулся и вскочил из-за стола:

— Како, Анка! Откуда ты здесь появилась? В избе случилось что-нибудь?

Он догнал дочь и схватил её за рукав мехового кэркэра.

— Я поеду домой, — всхлипывая, произнесла Анканау.

— Куда в такую пургу? — возразил отец. — Утихнет ветер, уляжется снег, тогда и поедем. Правильно, домой. Рультына заждалась.

— Не в Кэнинымным, а в избушку. Поеду сейчас.

В голосе отца послышались нотки растерянности:

— Понимаешь, Анка, я хотел сделать, как тебе лучше… Показать, как трудно охотнику. В избушке одному сколько приходится отсиживаться! А ты и двух дней не выдержала!

— Зачем же обманом? — продолжала всхлипывать Анканау. — Можно было открыто сказать: оставляю на испытание.

Любопытствующие пограничники сгрудились вокруг них. Чейвын недовольно огляделся и шепнул:

— Перестань реветь. Стыдно. Утрись. Дома поговорим.

Анканау вытерла слёзы меховым рукавом, обвела солдат прямым пристальным взглядом и громко поздоровалась.

— Здравия желаем! — нестройно ответили солдаты и смущённо разошлись.

Как ни уговаривал молодой лейтенант Чейвына повременить с отъездом, охотник остался неумолим и быстро запряг упряжку.

Анканау молча помогала. Носов подошёл к ней:

— Счастливо доехать.

— Спасибо, — тихо ответила Анканау и подала руку.

Отец и дочь всю дорогу молчали. Да и разговаривать было невозможно. Для того чтобы сказать слово, нужно было выкрикивать его изо всех сил, напрягая дыхание.

Анканау, отвернув лицо от ветра, думала о том, как теперь дальше пойдёт жизнь. Выходит, она всё же не выдержала испытания, которому подверг её отец. Смалодушничала, одиночество её напугало. Пусть бы сам попробовал! А то потихоньку и в щёлочку подглядывал: как-то она будет?

Но Чейвын меньше всего был склонен думать о том, что Анканау не выдержала испытания на одиночество, которое, как он считал, ловко задумал. Вот уже который раз она ловит его на попытке обмануть, обвести её за ручку вокруг того, что зовётся настоящей жизнью. Может быть, зря он хитрит, старается?.. Взять и поучить её по-настоящему. Сделать охотником!.. Смеху не оберёшься. Женщина — охотник! А? А потом и сама бросит. А уж до того, чтобы в добыче превзойти мужчин, — это у неё никогда не будет!

От этих мыслей Чейвын даже повеселел и попытался пошутить с дочерью:

— Эккой! Выходит, страшно одной в избушке?

Но Анканау не поняла отцовских слов, унесённых ветром. Чейвын шевелил губами, как в немом кино. Она приблизила к нему лицо и отвернула меховой капюшон, высвобождая ухо.

— Ладно, дома поговорим! — выкрикнул в самое ухо Чейвын и повернулся к собакам, бредущим в крутящемся вихре.

Домик уже занесло снегом. С помощью маленькой лопатки, которую Чейвын всегда возил с собой, откопали вход и вошли в застывшее помещение.

Накормили собак, разожгли печку, натаяли много воды — для чая, для мяса — и принялись за еду.

Старались поменьше говорить. Каждый чего-то ждал.

Наконец Анканау не выдержала и спросила:

— Что ты мне хотел сказать на пути?

— А?.. — встрепенулся Чейвын.

— Кричал мне в ухо и обещал сказать дома, — напомнила Анканау.

— Что я тебе хотел сказать? — Чейвын задумался.

Он посмотрел на свои изуродованные пальцы на правой руке. Облако воспоминаний прошло по лицу, туманом прикрыло глаза.

…Как будто вчерашний, стоит этот памятный день перед глазами. Яркий, тёплый, по-настоящему весенний. Солнце подолгу ходило над морем, сверлило маленькие, еле видимые глазу дырочки в слежавшемся снегу, навесило звонкие сосульки на айсбергах, ропаках и торосах, на краях моржовых покрышек яранг. Каюры набили на полозья нарт нейзильберовые полозья, чтобы мокрый снег не налипал.

Весёлое яркое небо огласилось птичьим гомоном. Стая за стаей летели на древние гнездовья, на свою родину. В тундре бегали молодые телята, тыкались под брюхи важенок.

В этот день Чейвын впервые вышел на самостоятельную охоту. У него был маленький винчестер в чехле из выбеленной нерпичьей кожи. Моток тонкой кожаной бечёвки удобно лежал на спине. Поверх него болталась деревянная груша с острыми зубьями — акын — доставать из воды убитых нерп. На сердце Чейвына было так же светло и радостно, как в море.

Недавно южный ветер отогнал от припая лёд. От кромки, насколько хватал глаз, — синий простор с редкими белыми пятнами плавающих льдин. Море синее-синее, незаметно переходящее в синеву неба, и от этого на самом горизонте трудно было различить облако от льдины.

Солнце и блеск снега отогнали мрачные мысли. Чейвын забыл, как отец замахнулся, увидев в руках сына комсомольский билет. Он даже не вспомнил отцовскую похвальбу насчёт хорошей погоды: вот стараниями его шаманства ушли зимние ветры, солнце усилило жар, топит снег, и жирные нерпы приблизились к берегам, вылезают на лёд и, ослеплённые яркими лучами, не замечают подползающих охотников.

Чейвын один, как настоящий мужчина, шёл на охоту, на дело, которым жил его народ испокон веков.

Рыхлый снег легко поддавался под ногами, торбаса тонули в нём. Чейвын скинул с плеча «вороньи лапки», вдел ступни в ремешки и легко зашагал. Под снегом чавкала вода, в затылок пекло солнце.

Чейвын соорудил на припае, у самой воды убежище, тщательно замаскированное со стороны открытого моря.

Нерпы так и лезли под мушку. Они были жирные и долго не тонули. Можно не спеша разматывать ремень и цеплять их на острые крючья акына.

Когда возле Чейвына оказались рядком четыре тюленя, он решил их оттащить домой. Солнце ещё высоко, и можно вернуться обратно на припай.

Хорошо тащить богатую добычу! Она кажется совсем лёгкой. Нерпы скользят по снегу, как навойданные полозья, как санки из моржовых бивней по зеркальной глади озерного льда. А сколько силы вливается в мускулы от сознания, что ты настоящий охотник, добытчик еды, человек, приносящий жизнь людям, яркий огонь — гаснущему очагу!

Поднимаясь по гряде торошеного льда, Чейвын оглянулся: за ним тянулась яркая полоса охотничьего следа, след крови на белом блестящем снегу.

Мать вынесла жестяной ковш со студёной водой. При виде её Чейвын ощутил сухой жар в горле. Но надо сначала дать опробовать пресной воды жителям солёных просторов — нерпам. Пусть они ощутят сладость простой воды из пресного озёрного льда.

Отец скупо похвалил сына. Точнее сказать, только выразил удовольствие по поводу того, что те глупцы, которые вошли в колхоз, потащат свою добычу в общий увэран [Увэран — яма для хранения мяса. ], а вот в яранге Чейвына уже пылает костёр и котёл кипит в ожидании свежего мяса.

Отец развязал заветный кожаный мешочек и высыпал в ладонь сыну десяток патронов.

— Поешь и снова пойдёшь на припай, — сказал он и крепко затянул жёлтыми зубами кожаный ремешок.

Быстро варится мясо молодой нерпы. В ожидании вкусной еды отец хвалил Чейвына за соблюдение обычаев старины, за то, что он не перечит старшим, чтит богов — хозяев морских просторов.

— Придёт время, и выбросишь лоскут бумаги, которым тебя наделили комсомольцы, — сказал он, придвигаясь к деревянному блюду, на который мать выкладывала сочные, исходящие горячей кровью куски нерпятины.