Хроники неотложного - Михаил Сидоров

Он поднялся, увлекая меня за собой.

— Выходя из-за стола, надо ощущать недоеденность — так Павлов учил. Великий физиолог, между прочим.

— Да ну его! Давай еще. Ну, пожалуйста…

— Ох, ни хрена себе! — Падла скрюченная!

Гасконец врезал по тормозам. Кофейный мерс царственно плыл на красный. Кинуло на торпеду, рвануло гудками. Белизна манжет, ленивый фак из окна…

— Вот гондон! Ну, держись!

Генка, забив на вызов, повёл его как приклеенный. Издалека выцелил постового, цапанул микрофон:

— Так, командир, тормозни «мерина»! Да-да, этого.

Прохожие обернулись. Гаишник махнул, мерс приткнулся к обочине. Генка, куражась, впритирку прошел вдоль борта, заставив водителя спешно захлопнуть дверь.

В зеркало было видно, как бурно жестикулировал Осконцев, снисходительно, с оттеночком превосходства улыбался дорого одетый молодой человек и скептически хлопал об ладонь палкой гибэдэдэшник. Генка вдруг сплюнул, резче некуда повернулся и, прыгая через лужи, вернулся в кабину. Саданул дверью.

— Чего там, Геныч?

— Д-да депутатский помощник, сопля зеленая. Шнырь поганый! Сунул корку менту — тот и обделался сразу… хор-р-рек!

Оставшуюся дорогу Гасконец орал на проезжающий транспорт:

— Тебя где ездить учили, чучело? А ну, ушел вправо! — Навстречу, по путям, шел еще один. Уперся и встал: ждет. — Токоприемники отрасти — и совсем трамвай будешь! Че уставился, дерево, не видишь — «скорая» под мигалкой? — И врубил сирену. Встречный, артикулируя матом, рывками всасывался в поток. — Развелось мурамоев, мля, шагу нельзя ступить!

Крича сиреной, мы тащились по загруженному проспекту.

— Хватит, Ген, не дави на мозг, выключи.

Приползли, сдали. Феликс пошел отзваниваться. Вернулся злой и расстроенный.

— Еще транспорт[37]. Необследованную, с угрозой[38] на Балканскую.

— Откуда берем?

— С Пестеля. Поехали, Ген.

Везет как утопленникам: из центра, через пробки, на самую на окраину.

— Я посплю, ладно?

— Валяй. — Осконцев понимающе подмигнул.

— Дай подушку.

Генка вытащил мягкий квадрат, я устроилась у него на плече.

— Не мешаю?

— Нормально.

— Приглуши радио, Че.

— Сейчас.

— Ну, приглуши, пожалуйста.

— Дай дослушать, а? Это же Харрисон. Стш май гито джентли уипс…

— Блин, Феликс!

— Ай до но уа-а-ай, ноубоди толд ю…

Генка вывернул до нуля громкость.

— Вы слушали песню в исполнении Харрисона.

— Падлы!

— Отдыхай, Феликс.

— Спасибо, Ген.

— Не во что, Лар. Спи.

Черемушкин

Разбудить ее все же пришлось — на углу Московского с Ленинским сбило велосипедиста. Хорошо сшибло, в мясо. Молодой парень лет восемнадцати.

— Доставай, Че.

Я полез в карман за наркотиками.

— Шинировать здесь будем?

— Ага. С Седьмой все равно скоро будут. — Алехина стянула с парнишки рукав и вставила в уши дужки фонендоскопа.

— Ну как?

— Низковато. Сто на шестьдесят. Ставь систему.

Воткнули капельницу, ввели промедол. Генка принес шины.

— Звони, Ген, на Центр — штурмы[39] нужны. И носилки давай. И тетку в кабину пересади. Держи ногу, Феликс.

Я держал, она обматывала бинтами.

— Перекруты делай.

— Не учите дедушку кашлять.

Над нами затоптался гибэдэдэшник.

— Ну чё? Серьезно?

— Тяжелый. Прямо на стол пойдет.

— Помочь надо?

— Когда грузить будем. Ты пока свистни кого-нибудь…

Подошли мужики. Леха безуспешно пыталась порвать марлевую полоску. Рвалось как угодно, только не вдоль.

— М-да, ну и оснащеньице у вас.

— Трофейное, немцы при отступлении бросили. Значит, мужики, один под плечи, другой под пояс, третий под колени, понятно? Ты держишь капельницу, я ногу. По команде.

Взялись.

— Раз, два…

Подняли, положили, задвинули. Закрыли дверь.

— Как давление, Лар?

— Скинул. Девяносто на пятьдесят — от промедола, наверное.

— Погромче сделать?

— Давай.

Я повернул колесико на системе. Закапало чаще.

— Дышит?

— Дышит.

— Череп проверь.

Она осторожно, двумя руками, посдавливала ему голову.

— Нормально вроде.

— В ушах крови нет?

— Нет.

Отъехала дверь, влез объектив. Долетел обрывок фразы:

— …находясь в нетрезвом состоянии…

Алехина, не оборачиваясь, задвинула дверь обратно. Заблокировала собачкой. Но репортер попался настырный: обошел сзади, открыл и снова засунул к нам свои линзы вместе с мохнатым, как собачья шапка, микрофоном.

— …состояние расценивается как тяжелое. Поэтому…

— Пошел на X…! — Леха с грохотом захлопнула створку. Немного помолчала и спросила: — Че, кого это я послала?

Я глянул в окно.

— ТНТ, если не ошибаюсь. О, едут!

Подрулили штурмы и линейная с Семерки.

— Что тут?

— Череп, открытая голень, давление девяносто. Промедол, двести полиглюкина, транспортная иммобилизация.

Штурмовик оценил ситуацию:

— Перегружать не будем, везем на вашей.

— У нас пациент на борту. Остановка в пути — угрозу везли, на Балканскую.

— Перекидывайте на Семерку.

— Только с Центром поговорите, лады?

Тот сунулся за рацией, перетер пару минут. Обернулся к своим: — Пересаживаемся. У вас «Пневмокомп»[40] на ходу? — Это уже нам. — Не. Это так, декорация. Амбушка есть, если что. — Да у нас и своя есть. Ладно, погнали…

А смена уже аж истомилась в ожидании.

— Ну, рассказывай.

— Что тебе рассказать?

— Как там у вас было?

— С кем?

— Да ладно, можешь не прикидываться, все только и говорят…

Алехина нехорошо улыбнулась:

— Кто говорит?

— Все говорят.

— А тебе кто сказал?

— Ой, я не помню уже…

Вот так всегда — как только речь заходит о первоисточнике, все сразу теряют память.

— И что ты хочешь от меня услышать?

— Ну, не знаю…

— А чего тогда спрашиваешь?

— Интересно.

— Интересно? — Леха оглядела остальных. — Кому еще интересно?

Ей не ответили.

— Ну, чё засохли-то? С утра ж слюной истекаете — ходите, трусы мои нюхаете.

Глаза на еду, жевательная мускулатура задействована до последнего волокна.

— Вот так-то лучше. — Лариска презрительно глянула на тарелки. — Пельменщики…

Ах, пельмени-пельмени, вечная скоропомощная еда.

В любое время, на любой станции морозилка забита надорванными упаковками. Раньше все остатки ссыпали в один пакет, объявляя коммунизм на получившееся ассорти, — любой мог прийти и отсыпать себе звонких, твердокаменных от мороза комочков, — а в дни, когда коммунизм отменяли, было принято оставлять записки:

«14.09. Доела «Боярские». Верну с аванса. Жужа».

Шло время, приходили новые люди, как-то незаметно традиция отмерла, и скандалы из-за ложки «Провансаля» давно не в диковинку…

Покурили после обеда и сели спать. Леха влезла в кресло с ногами — раз, и в отключке.

— Феликс Аркадьевич!

Принцесска.

— Ммм.

— У нас работа без права сна.

Блин!

— А мы и не спим, Виолетта Викентьевна. Да, Ларис?

— М-му-гу.

— Я вижу, как вы не спите.

— Нет, серьезно, Виолетта Викентьевна. Мы медитируем

— Медитировать, Феликс Аркадьевич, надо в нерабочее время. Лариса Евгеньевна! Я к вам обращаюсь. Мало того, что опоздали сегодня…

Лариска влезла в тапочки и, ни слова не говоря, отдалила в коридор. К водилам пошла. К ним заведующая почти не заглядывает, потому там и курить можно. До того их Принцесска достала, пепельницы выкидывая, что приволокли они бетонную урну и к полу приклеили. Молекулярным клеем. Выдавили большой тюбик и поставили сверху; она через минуту приклеилась насмерть, и отрывать ее теперь — все равно что перепланировку делать. Так что закуривай, не стесняйся!

А еще она точно туда не заглянет, потому что нынче Котька Патрикеев работает. Он ее всякими вопросами двусмысленными донимать любит, а накануне Дня медика, когда отработавшая смена в полном составе нарезалась у водителей, Котька бегал за Принцесской по станции, совал ей фужер и, норовя прихватить за упругое, кричал: «Пей, а то заложишь!»

Только и там Лехе не удалось — дернули всех: кого на пожар, кого на кровотечение, а нас, как всегда, на пьяную травму.

Федя-травматолог был нынче явно не в духе.

— Да етит твою… у вас что тут, прикормлено? Достали, ё! Целый день «скорая» под окнами. Лодыжка?

— Наружная. Было б две — свезли б в Александровскую, а так — сам понимаешь…