Долгое возвращение. Жертвы ГУЛАГа после Сталина - Стивен Коэн

Впоследствии архивные находки показали, с каким презрением преемники Хрущёва относились и к инициативам своего патрона, и к его «зекам». В 1974 году, десять лет спустя после выдвижения на Ленинскую премию, был арестован и выдворен из страны Солженицын. Обсуждая на закрытом заседании это решение, брежневское Политбюро обвинило Хрущёва в том, что он пригрел «этого подонка общества». Суслов посетовал: «Не всё мы ликвидировали, что осталось нам в наследство от Хрущёва». А Брежнев, заявивший, что Солженицына не зря посадили при Сталине (мнение, которое разделяли и многие другие влиятельные фигуры, включая первого секретаря комсомола Сергея Павлова и бывшего шефа КГБ Владимира Семичастного), не мог сдержать накопленного негодования: «Его реабилитировали два человека — Шатуновская и Снегов». В 1984 году последний перед Горбачёвым советский лидер, Константин Черненко, совершил ещё один, крайне символичный жест, восстановив в партии 93-летнего Молотова, и даже встретился для этого с ним лично. Отмечая это событие втайне, члены Политбюро вновь сокрушались, что Хрущёв реабилитировал жертв «незаконно» и допустил «вопиющие безобразия по отношению к Сталину»{125}.[30]

За те 20 лет (1964–1984) многие бывшие чины сталинских репрессивных органов получили почётные должности или были освобождены из тюрем с хорошими пенсиями. Другие непосредственные участники террора переквалифицировались в добропорядочных служащих, как, например, Лев Шейнин, в своё время помогавший Вышинскому фальсифицировать московские процессы и готовить юридическое уничтожение обвиняемых, а позже ставший заслуженным писателем. Многие реабилитированные, между тем, «перестали себя чувствовать реабилитированными»{126}. Большинство из них жили тихо, не высовываясь, и были оставлены в покое, но значительное число молчать не желали и были согласны с Антоновым-Овсеенко, что «писать правду о Сталине — это долг перед всеми погибшими от его руки. Перед теми, кто пережил ночь. Перед теми, кто придёт после нас»{127}.

В послехрущёвские 1960–70-е годы некоторые жертвы, используя своё относительно устойчивое положение, пытались говорить хотя бы частичную правду, продираясь сквозь препоны вновь ужесточившейся цензуры в средствах массовой информации. Среди них — писатели Трифонов и Чингиз Айтматов, драматург Шатров и поэт-бард Булат Окуджава, чьи отцы были расстреляны, а матери прошли через Гулаг{128}. Немало бывших зеков было и среди читаемых и публикуемых поэтов той поры, включая Николая Заболоцкого, Ольгу Берггольц, Анатолия Жигулина, Бориса Ручьева, Ярослава Смелякова, Татьяну Гнедич, Андрея Алдан-Семенова, Бориса Чичибабина и — до его высылки в Америку — Наума Коржавина. (Мои друзья из числа «возвращенцев» постоянно находили в их стихах скрытые намеки на Гулаг.) Другие бывшие гулаговцы писали исключительно «в стол», но и среди них были те, кто рискнул пустить свои творения на темы «преступления и наказания» ходить по рукам в самиздате и переправить за рубеж в «тамиздат». Ну, а некоторые жертвы и их родственники стали видными представителями диссидентского движения, в том числе, конечно же, Солженицын, братья Рой и Жорес Медведевы и Андрей Сахаров (среди его близких репрессированными были родители жены)[31].

Учитывая их возраст и годы, проведённые в нечеловеческих условиях, очевидно, немногие из бывших гулаговцев дожили до перемен, произошедших при Горбачёве. Провозгласив своей главной задачей замену существующей, унаследованной от Сталина, системы на более демократическую, Горбачёв должен был продемонстрировать во всей полноте историю её преступлений. Волна разоблачений — документальных статей, телепередач, романов, пьес и кинофильмов — захлестнула в конце 1980-х годов советские средства массовой информации. (Исключительное впечатление на меня произвёл спектакль, который я смотрел вместе с Анной Лариной, по мемуарам другой выдающейся «возвращенки», Евгении Гинзбург, когда Анна Михайловна и другие бывшие зеки в зале согласно кивали головами, а иногда и вслух подтверждали, что всё происходящее на сцене — правда.) И хотя «второго Нюрнберга», как требовали некоторые, не последовало, результатом этой кампании, начавшейся призывом к национальному «покаянию», стал заочный суд над сталинизмом в СМИ, где в первых рядах обвинителей фигурировало новообразованное общество «Мемориал», названием обязанное нереализованной инициативе Хрущёва{129}.

Вновь главными героями были бывшие жертвы и палачи, но теперь и тех, и других, было, безусловно, много меньше. Перестроечные СМИ занялись поиском массовых захоронений расстрелянных в 1930–40-е годы, пионером которого выступил сын Мильчакова Александр, а также поиском «палачей на пенсии» и их приспешников. Большинство причастных к преступлениям, престарелые и напуганные, предпочитали прятаться от прессы, но кое-кто пытался публично оправдать своё поведение в годы террора. Поводом для одного такого выступления неожиданно послужило опубликование в Москве в 1989 году моей биографии Бухарина. 91-летний писатель Валентин Астров, единственный из молодых участников «бухаринской школы» 1920-х годов, кто пережил сталинский террор, решил ответить на высказанное мною в книге (и позже подтверждённое) предположение, что он уцелел благодаря тому, что помогал сдавать ближайших товарищей{130}. Советская политика, как и во времена Хрущёва, всё ещё была «живой историей».

Однако в центре внимания в перестроечные годы были, главным образом, жертвы сталинских репрессий. Впервые их готовы были слушать, слушать участливо, и даже поощряли рассказывать обо всём, что случилось с ними и их семьями. Пережившие террор были главными действующими лицами бесчисленных и бесконечно трогательных вечеров памяти тех, чьи имена составили «национальный мартиролог», но никто из известных «возвращенцев» не пользовался такой славой, как Анна Ларина-Бухарина. В 1988 году в Москве были, наконец, опубликованы её воспоминания, а чуть ранее в том же году реабилитирован и сам Бухарин{131}.

Ещё одно знаковое публичное мероприятие произошло в 1989 году. Это был памятный вечер в честь Хрущёва — первый после 20 с лишним лет его официальной опалы. Сидя на трибуне вместе с «возвращенцами», у которых я тайком брал интервью десять лет назад, я видел лица множества других таких же бывших зеков в переполненном зале Дома кино. Некоторые из них плакали. Большинство из них теперь знали о тёмной стороне хрущёвской карьеры: о крови на его руках, о том, что он не сказал всей правды о прошлом, о его собственных репрессивных мерах после 1953 года. Но это не уменьшило их благодарности к нему, в выражении которой они были практически единодушны: «Хрущёв вернул мне мою жизнь». Анна Ахматова говорила от лица всех их, заявив много лет назад: «Я — хрущёвка»{132}.

Так же, как у его предшественника в деле советских реформ, правосудие было «неотъемлемой составной частью» политики Горбачёва. С 1987 по 1990 год официально реабилитированы были ещё миллион человек, а затем, на основании его указа, и все оставшиеся жертвы{133}. Враги Горбачёва, в ответ на эти и другие шаги, пеняли ему на то, что в основе его антисталинизма лежит «идеология бывших зеков», и отчасти, возможно, были правы. Ряд членов его руководства из числа близких и ближайших сподвижников имели репрессированных при Сталине родственников, в том числе, Эдуард Шеварнадзе, Егор Лигачев, Борис Ельцин, Вадим Бакатин, да и у самого Горбачёва оба деда были арестованы в 1930-е годы. (Они уцелели, а вот дед его жены Раисы Максимовны был расстрелян.){134}.

Правда, материальных последствий вся эта реабилитационная политика, как правило, не имела. Было несколько счастливых исключений, например, кооперативная дача Леонида Серебрякова, конфискованная Вышинским в 1937 году и сменившая после его смерти в 1954 году нескольких владельцев, включая советского премьер-министра Алексея Косыгина, в конце концов, была возвращена дочери Серебрякова, Зоре. Семье Бухарина незнакомые люди прислали некоторые вещи, конфискованные из его квартиры в 1937 году, а директор одного московского антикварного магазина вывел меня на одну из картин Бухарина, украденную после его ареста. Однако, несмотря на всё внимание и все обещания, выданные Горбачёвым жертвам террора, многие из них продолжали влачить столь бедственное состояние, что одна из организаций бывших узников опубликовала в 1990 году «СОС с архипелага Гулаг» с призывом о частных пожертвованиях. Между тем, финансово несостоятельное, на глазах рассыпающееся правительство Горбачёва, каким оно было в 1991 году, было в принципе не способно обеспечить выплату тех компенсаций и льгот, которые были им гарантированы законодательно{135}. Размытость статуса жертв советской эпохи перекочевала и в постсоветскую Россию. Её первый президент Ельцин формально реабилитировал всех граждан, пострадавших от политических репрессий, начиная с октября 1917 года (то есть, не только сталинских), а затем включил в эту категорию и их детей, распространив на них право на компенсации{136}. Вдобавок, Ельцин объявил 30 октября днем национальной скорби по жертвам и принял закон о допуске бывших репрессированных и их родственников к их делам в ранее закрытых секретных архивах. (Было бесконечно трогательно наблюдать, как эти пожилые люди в читальном зале Лубянки, где я работал по поручению семьи Бухариных, изучают потрепанные папки, содержащие документальные свидетельства их собственной судьбы или открывающие страшные подробности судеб их близких.)