Алана Инош - Взхмахом кисти

К четырём часам пополудни работа была закончена, и надвигалась неизбежность – лодка. Расположив мольберт поближе к окну, Художница задумалась. Приступать было страшновато: откуда брать волшебной кистью цвет? Может, попробовать обычным способом написать выдуманную лодку? Или развернуть одно из найденных вчера в интернете изображений на экране компьютера и срисовывать оттуда? Время шло, а Художница всё пребывала в нерешительности.

Собравшись с духом, она всё-таки начала писать лодку маслом, но тут же остановилась: разница между окружающей обстановкой и носом лодки, который она успела изобразить, оказалась шокирующей. Поверхность картины, написанная чудесной кистью, не походила ни на что другое, цвет ложился гладко и ровно, без единого следа художественного инструмента, не давал глянца и вообще не выглядел как слой краски. Невозможно было понять, чем это написано, и единственная мысль, которая приходила в голову – это реальность, живая, настоящая, а не нарисованная. Масло же ложилось с некоторым рельефом и смотрелось аляповато, дико и неестественно, как невнятная мазня ребёнка на полотне мастера. Ну, или как если бы она пыталась покрывать краской экран телевизора или рисовать на отпечатанном полиграфическим способом плакате.

Нет, так дело не пойдёт, поняла Художница. Краску пришлось снять – благо, она только начала писать нос лодки, мазки ещё даже не успели подсохнуть. Примечательно, что цвет, нанесённый чудесной кистью, не снимался вообще ничем: его нельзя было ни растворить, ни соскоблить – только покрыть новым слоем. Второй слой ложился так же ровно, полностью сливаясь с предыдущим и не образуя никаких шероховатостей и рельефных переходов.

Но как же быть? Как же написать эту лодку, будь она неладна? Художница попробовала «снять» её волшебной кистью с фотографии на экране, но этот номер не прошёл: вместо лодки получился сам компьютерный монитор.

– Тьфу ты!

Художница бросила кисть и села к столу, ероша волосы. Неужели во всей округе не найдётся самой обычной, старенькой лодчонки?!

В отчаянии она снова отправилась со всей своей пленэрной переносной мастерской на озеро, сама толком не зная, для чего. Нужно было что-то делать – хотя бы привести картину к какому-то единообразию и сгладить разницу в освещении между отдельными частями. Вчерашний опыт был своего рода тренировкой, приноравливанием к особенностям необычной кисти, сейчас Художница чувствовала себя в состоянии работать ею быстрее и точнее.

У неё получилось выровнять пейзаж: для этого пришлось просто накладывать поверх уже существующего слоя новый – полностью на всём полотне. Напряжённо думая над тем, как же быть с лодкой, Художница пыталась ясно представить её себе, вписывая её своим воображением в открывающийся перед глазами вид – в мельчайших деталях, вплоть до отражения на воде. Почёсывая кончиком рукоятки кисти между бровей, она до ощущения отрыва от земли материализовывала эту растреклятую лодку перед собой силой мысли… Уперев кисть в лоб, она закрыла глаза.

…А когда открыла, лодка чуть покачивалась на воде, зарывшись кормой в береговой камыш.

Первые пару мгновений Художница стояла, реально ощущая вращение земного шара под ногами. Пространство стало вдруг густым и вязким, как тесто, в нём стало не то что трудно двинуться – вдох сделать не представлялось возможным; вся суть, душа и разум Художницы ушли в жидкое и подвижное ядро где-то в глубине, точно в аварийную капсулу. Пока поверхность трескалась, как застывшая кора, внутри кипела мысль: не двигаться! Точнее, не двигать ничем, кроме кисти… Вот сейчас… Сейчас или никогда.

Рука Художницы с кистью, преодолевая сопротивление воздуха, медленно поднялась и коснулась видения. Оно не исчезало, а на холсте появился первый мазок – не аляповатый и неестественный, как в случае с попыткой написать лодку маслом, а такой же незримо-реальной, живой фактуры, как всё остальное пространство картины. Второй мазок, третий… Вот, вот оно! Рука налилась силой, двигать ею стало легче, а лодка всё яснее проступала на картине. Обрисовался нос, появились борта, корма, а на воду легло колышимое волнами отражение.

А потом Художница провалилась в черноту.

Чувства вернулись постепенно. Под щекой – прохладная трава и цветы, пахнувшие аптечным лекарственным сбором, над головой – безмятежно-чистое вечернее небо. Дышащая грудь земли покачивалась, как колыбель. Как лодка… Лодка!

Сердце бухнуло в груди, как упавший с высоты кирпич. Оттолкнувшись от земли и щурясь в сторону озера, Художница села. Лодки не было, как и следовало ожидать. Неужели опять померещилось?! Кое-как поднявшись на ноги и поймав ускользающее змеёй равновесие, она поняла: нет, кисточка не подвела. Лодка осталась на картине, теперь уже полностью готовой и не требовавшей никаких исправлений. С измученной улыбкой – ну наконец-то всё получилось! – Художница дотронулась до полотна, и сердце вдруг ухнуло в ледяную пропасть: пальцы погрузились в картину, точно в воду. Отдёрнув руку, Художница едва не села в траву.

Ай да кисточка…

Ей потребовалось минут двадцать, чтобы прийти в себя. При пристальном всматривании в картину начинало казаться, что поверхность воды слегка рябит, а лодка покачивается; облака неуловимо меняли свой вид, и даже стрекозы радужно зависали над камышом, охотясь на какую-то более мелкую живность… И, хотя Художница не двигалась с места, картина словно приближалась к ней, гипнотизируя.

Получилось!

Очень хотелось поделиться этим с Надин. Сердце выпрыгивало из груди, рвалось к ней, где бы она ни была. Может, она уже вернулась, стелет постель и расчёсывает свои чудо-волосы, словно сошедшие с картин Жозефины Уолл? Повинуясь повелению сердца, ноги рьяно принялись крутить педали, а длинная тень цвета сепии неотлучно скользила рядом в дорожной пыли: небрежно закатанные джинсы, длинные спортивные носки и кеды-конверсы.

Даже не заходя в дом, по одному его внешнему виду и по чувству пустоты в груди Художница поняла: её снова ждёт одинокая ночь. Где же Надин? Может, с ней что-то случилось? Беспокойство ужалило пчелой, и боль от укуса разлилась по всей душе, заставляя её беспрестанно мерить шагами расстояние от стола до порога, от порога – до калитки. Вся беда была в том, что Надин нельзя было даже отправить SMS, не говоря уже о том, чтобы навестить её у неё дома. Художница совершенно ничего о ней не знала, но это не мешало ей чувствовать Надин своей – родной, близкой, любимой. Это было так же просто и естественно, как вжаться животом в землю и обхватить её, необъятную, руками, сказав ей: «Ты моя». И земля не возразит, просто прошелестит ласково травой и отдаст тепло солнца, впитанное ею за длинный жаркий день…

Художница почти не спала, изливая свою печаль и тревогу в глухую ночь, пахнувшую мелиссой и полынью. Вспомнив утром, что так и не полила грядки, схватилась за лейку: если этого не сделать, уж наверняка от Надин попадёт, когда та вернётся. Потом жевала вприкуску с горбушкой ржаного хлеба свежесорванный огурец, разрезанный повдоль и посыпанный солью, думая, чем заполнить безрадостно-тягучий день, лежавший перед ней, как дорога к горизонту. Ответ был очевиден: работой, как всегда. А вечером предстояло отвезти картину матери.

С матерью они никогда не разговаривали на тему любви, брака, секса, ориентации. Видимо, мать полагала, что всё образуется и наладится естественным путём: Художница «перебесится», и странности уйдут сами собой. Кроме того, издавна и по умолчанию считалось, что ей будет сложнее устроить личную жизнь из-за проблем со слухом: круг кандидатов в спутники жизни сужался до небольшой группы таких же, как она. Чтобы здоровый человек связал свою жизнь с инвалидом, нужны были неземные чувства, каких днём с огнём не сыщешь, а потому объединяться в семьи следовало товарищам по несчастью – тем, кто и так уже в одной лодке. Художница видела немало таких пар и отчасти была согласна с тем, что объединённые общей бедой люди легче понимают друг друга, но душу жгло чувство несправедливости такого положения вещей. Принадлежать к какой-либо касте не хотелось, а в сердце недосягаемым аленьким цветочком жила мечта о любви, стирающей любые границы.

Девушкам, которые ей нравились, она не смела открывать своих чувств – из опасения быть отвергнутой, непонятой, да ещё и «спалиться» при этом. Открыто говорить о своих предпочтениях она не могла. Быть может, по её вечному мальчишескому виду кто-то и догадывался об истинном положении вещей, но внешность обманчива: в университете она видела похожих на неё девушек, которые, вопреки видимому отрицанию женственности в облике, тем не менее, встречались с парнями. Она убедилась: внешность – ещё не всё.

Хоть ей самой это казалось невероятным, но аленький цветочек её мечты получил подпитку от девушки с редким именем Ростислава. Началось всё просто – в библиотеке. Где-то в уголке души Художницы лежала сухая кучка лепестков-воспоминаний: курсовая, стопка книг, потерянный гардеробный номерок. Длинные тёмные волосы, красивые шелковистые брови, столик в кафе. Ростиславу не смущал «глухой акцент» Художницы, она на удивление хорошо её понимала, хотя сама проблем со слухом не имела. А потом девушка призналась, что сперва приняла Художницу за парня. Художница обиделась было, но Ростислава произнесла ключевые слова, которые всё перевернули: «Твой пол значения не имеет, ты мне нравишься любой». Ростислава была тоже из неполной семьи, жила с матерью, работавшей на двух работах.