Беспощадный Пушкин - Соломон Воложин

Признаться — это уже половина дела.

Дон Гуан не признался. Только последние его слова:

Я гибну — кончено. — О Дона Анна!..

— говорят нам, что дело высокой нравственной ценности было явно начато. Дон Гуан полюбил той любовью, которая воспаряет, условно говоря, к небу, когда расцветает на земле.

Пушкин изначально сделал своего героя способным к перерождению. В отличие от всех предшествующих пьес, — где ветреные герои (Дон Хуан, Дон — Жуан) стремились только к плотской любви, — пушкинский чуть не с первых слов дает основание подозревать, что он не совсем такой же:

Л е п о р е л л оКак не узнать: Антоньев монастырьМне памятен. Езжали вы сюда……Приятнее здесь время проводили,Чем я, поверьте.Д о н Г у а н(задумчиво)[что уже было немыслимо для литературных предшественников]Бедная Инеза!Ее уж нет! Как я любил ее!Л е п о р е л л оИнезу! — черноглазую… о, помню.Три месяца ухаживали выЗа ней; насилу–то помог лукавый.Д о н Г у а нВ июле… ночью. Странную приятностьЯ находил в ее печальном взореИ помертвелых губах. Это странно.Ты, кажется, ее не находилКрасавицей. И точно, мало былоВ ней истинно–прекрасного. ГлазаОдни глаза. Да взгляд… Такого взглядаУж никогда я не встречал.

И с Лаурой у пушкинского героя совсем не так, как у предшественников. Обольстителю у тех нужна была только женщина. А пушкинскому — человек. Его Дон Гуан дружит с Лаурой. Она артистка, и он ценит в ней артистизм. И ей он нужен не только как мужчина. Она артистка и ценит Дон Гуана тоже за артистизм (Дон Гуан, в частности ей сочинил ту песню, что она исполняет). И они оба верны этой дружбе и не забывают друг друга не смотря ни на что. У какого автора такое было?

И с Донной Анной у Дон Гуана пошло совсем не так, как у других авторов, и не так, как сказал было Лепорелло:

Л е п о р е л л оЧто, какова?Д о н Г у а нЕе совсем не видноПод этим вдовьим черным покрывалом,Чуть узенькую пятку я заметил.Л е п о р е л л оДовольно с вас. У вас воображеньеВ минуту дорисует остальное;Оно у вас проворней живописца.Вам все равно, с чего бы ни начать,С бровей ли, с ног ли.

Третья сцена показывает, что Донна Анна и Дон Гуан давно друг друга видят на кладбище. А еще в первой сцене выясняется, что Донна Анна на кладбище приезжает ежедневно. Это, конечно, остается за кадром — что Дон Гуана опять разбередили глаза. Но все–таки, все–таки… И перед Инезой он не в долгу — она мертва (в тексте есть намек, что она была больна и, может, оттого и умерла, а не от несчастной любви к Дон Гуану). И Лауре Дон Гуан ничем не обязан — та куртизанка. И никого–то по ходу действия Дон Гуан не обманывает с низкими целями. И что, если правду он говорит:

Д о н а А н н аИ любите давно уж вы меня?Д о н Г у а нДавно или недавно, сам не знаю,Но с той поры лишь только знаю ценуМгновенной жизни, только с той порыИ понял я, что значит слово Счастье.

И дальше.

Молва, быть может, не совсем неправа,На совести усталой много зла,Быть может, тяготеет. Так развратаЯ долго был покорный ученик,Но с той поры как вас увидел я,Мне кажется, я весь переродился.Вас полюбя, люблю я добродетельИ в первый раз смиренно перед нейДрожащие колена преклоняю.Д о н а А н н аО, Дон Гуан красноречив — я знаю,Слыхала я; он хитрый искуситель.Вы, говорят, безбожный развратитель,Вы сущий демон. Сколько бедных женщинВы погубили?Д о н Г у а нНи одной донынеИз них я не любил.

Как хотите, а до Пушкина никто такими приникновенными речами Дон Хуана и Дон — Жуана не награждал. И потом — эти его последние слова: «Я гибну — кончено. — О Дона Анна!» — как–то должны же бросать свет на все вышесказанное.

В общем, Вальсингам был ближе к пушкинскому идеалу консенсуса, но и Дон Гуан был уже на том же пути.

Священник изменил поведение и сознание Вальсингама с первого (и единственного) своего появления. Статуя Командора, внешне, не справилась с Дон Гуаном и в два появления, но внутренне Дон Гуан уже был готов для добра. Альбер и Барон от добра лишь удалялись. А индивидуалистский пушкинский Моцарт лишь почуял, что черный человек, заказавший ему «Реквием», есть предвестник свыше. Но за что его судьба собирается наказать, пушкинский Моцарт так и не понял.

Перед нами — через все четыре трагедии — проходит не очень–то и скрытый сверхсюжет об изменении сознания от зла к добру. А в каждой отдельной вещи происходит трагедия неосознавания самого себя. В «Моцарте и Сальери» — более подробная, чем в трех других.

Тема зависти. Вы можете поверить, чтоб достаточно тонкий Сальери не понял сразу, что по отношению к Моцарту его мучает другое чувство? Или. Чувство оскорбленности от профанации искусства народом. Вы верите, что знающий толк в славе Сальери переживал именно оскорбление за искусство, слушая слепого скрипача? Тем не менее Пушкин сделал именно так. Ему, Пушкину, — в той идейной фазе, в какой от тогда находился, важно было показать, что беды мира коренятся не только в обществе, но и в головах людей. И этот гений, пушкинский Моцарт, потому у него так и не понял, что он в музыке не бог, а демон, и за то будет наказан.

По Пушкину того периода выходит, что над людьми висит груз обществом принятых ложных понятий, и верно назвать их по имени, может, труднее, чем что бы то ни было другое. Так, Сальери, осмелившийся убить гения, не посмел вслух назвать его не богом, а демоном. И все, казалось бы, натяжки — в интерпретации из 4‑й, парадоксальной, части настоящего раздела — это не натяжки по сути, а отражение, — вольного или невольного, — изображения Пушкиным того, как двусмысленность слов находит для себя благодатную почву в несвободном сознании.

Заключение

Это все, конечно, не стыкуется с концепцией историчности пушкинских маленьких трагедий. Что ж! Зато я тешу себя мыслью, что у меня восторжествовал исторический принцип в подходе к самому творчеству Пушкина. Если Лотман сказал «А» о Пушкине, что тот перешел к утопизму в своем реализме, то надо же, чтоб кто–то сказал «Б», заметив, что утопизм это уже не вполне историзм. Так если мне, я уверен (см. по списку литературы книгу «Понимаете ли вы Пушкина?»), удалось доказать, что к утопизму о совестливости и консенсусе Пушкин подошел уже в «Повестях Белкина» — в 1830 году (а не, как утверждает Лотман, в «Капитанской дочке» — в 1836‑м), то подтверждение того же вывода на маленьких трагедиях, написанных той же болдинской осенью, что и «Повести Белкина», должно что–то да значить.

Я извиняюсь за еретический характер этого раздела. Я в этом не волен. Так меня ведет анализ произведения и общий взгляд на историю искусства, подтверждающийся уже не первый раз.

Вот вкратце этот взгляд (вы можете теперь перечитать все прочитанное и сверить, а для следующего раздела он просто необходим). Итак.

В науке об искусстве не зря очень распространены теории и гипотезы о кругообразной и синусообразной истории искусства. И круг и синусоида это проекции спирали. А спираль — наглядный образ диалектического развития. Применяя этот образ мною, в общем, сделаны две новые попытки: 1) представить синусоиду как образ исторической изменчивости идеалов, подвигнувших художника на создание ряда произведений (я далее называю это так: «Синусоида идеалов») и 2) ввести для кризисных эпох (в местах перегиба Синусоиды идеалов) наглядный образ для творческого поведения двух типов художников — сумевших и не сумевших приспособиться к существенно новой действительности: сумевшие «двигаются» по следующей за перегибом дуге Синусоиды, не сумевшие — по вылету вон с Синусоиды, как бы продолжающему ту дугу, до перегиба.

Синусоида идеалов во все времена колеблется между двумя одинаковыми ценностными полюсами: коллективизмом и индивидуализмом. Причем с первым коррелируют такие понятия как высокое, порядок, труднодостижимое, ригоризм, исторический оптимизм и т. п. (в вылете вон с Синусоиды идеалов доходящие до степеней сверхвысокого, ингуманизма, аскетизма, сверхистотического оптимизма и т. п.), а со вторым полюсом, с индивидуализмом, коррелируют низкое, свобода, сегодня и сейчас достижимое, естественное, гуманизм и т. д. (в вылете вон вниз с Синусоиды идеалов доходящие до вседозволенности, демонизма, сверхчеловеческого и т. д.). Не на полюсах, в центре восходящих дуг — гармоническое сочетание общественного с личным и т. п.; в центре нисходящих дуг — соединение несоединимого: высокого с низким и т. д.