Миры Роджера Желязны. Том 15 - Роджер Желязны

И не покидая Орлиного гнезда, он знал, что скоро наступит время устрашения. Запертые в долине из-за своего собственного упрямства и ложного понятия доблести, христианские рыцари победят себя сами. Жара, жажда, соленый пот и подавленное желание действовать любой ценой несомненно сделают свое дело. Оставленные на три недели в этой узкой долине, они могут съесть себя живьем.

Но Хасан, почти столетие тайный глава гашишиинов, хотел подтвердить свою репутацию. Человек может сойти с ума в этих местах, и этому никто не будет удивляться. Но счесть себя побежденным ночным ветром, укусом скорпиона и по приговору духов это уже легенда.

В какой же шатер заглянуть? Выбрал ли христианский военачальник самый большой для себя и своих слуг, как поступил бы сарацинский? Или он выбрал самую маленькую палатку для собственных нужд и разместил своих людей с относительными удобствами? Это вполне могло быть в духе их странных представлений о братстве и равенстве.

Хасан ас-Сабах выбрал самую маленькую палатку, вытащил свой кинжал и поднял ее край.

Кислый запах мужских тел, непривычных к ежедневному ритуалу омовения и очищения, ударил ему в лицо. Гашишиин отвернулся, стараясь дышать маленькими глотками и прислушиваясь к тому, что происходило внутри.

Храп, издаваемый в двух ритмах, то совпадал по фазе, то расходился, как два колеса разного размера, едущие по одной дороге. Определенно здесь два человека. Может быть, начальник и его оруженосец?

Хасан поднял край повыше и полез в палатку. Глаза быстро привыкли к темноте. Он различил две фигуры. Один христианин спал, вытянувшись на низкой походной кровати из деревянных перекладин и веревок. Другой прикорнул у него в ногах. Господин и слуга, на норманнский манер?

Гашишиину не хотелось убивать обоих, по крайней мере на этой стадии осады. Необходимость устрашения перевешивала необходимость уменьшения числа врагов. Пробуждение рядом с мертвым с неизбежной мыслью: «Почему он? Почему не я?» — что может быть страшнее?

Но кого же выбрать — для большего страха? Мертвый полководец с запуганным рабом, бормочущим о своей невиновности каждому, кто захочет слушать… Это открывает интересные возможности для разрушения христианской армии. Или запуганный начальник, проснувшийся в ужасе от смерти, столь близкой к его ложу… Какой путь лучше, чтобы посеять страх и смущение среди тех, кто стоит лагерем под Орлиным гнездом?

Хасан навис над слугой, спавшим у ног хозяина. Он лежал с откинутой назад и повернутой налево головой, рот его закрывался и открывался при каждом вздохе. Гашишиин прислушался к ритму его храпа. Как набегающие на берег волны, седьмой всхрап был всегда самым сильным. Казалось, он колеблет ткань палатки и сотрясает голову человека на его плечах. Хасан суставом пальца отмерил расстояние от мочки и приставил к коже нож с изогнутым лезвием. Кончик ножа мягко двигался в такт дыханию. Хасан неподвижно ждал седьмого всхрапа. Как только звук достиг наибольшей силы и начал стихать, кинжал прорезал кожу шеи и вошел между костями. Храп прекратился, когда спинной мозг был перерезан.

Хасан поднял и опустил ручку ножа — для уверенности — и вытащил лезвие. Еще один храп по-прежнему мирно раздавался в закрытом пространстве. Гашишиин опустился на колени и пополз обратно к открытому краю палатки. Руку с ножом он подогнул под себя, не желая запятнать ткань палатки кровью.

Оказавшись снаружи, Хасан возвращался среди теней, через ручей по скользким камням. Его ноги сами находили правильный и бесшумный путь.

Бертран дю Шамбор не видел крови. В палатке было темно, поскольку утро никогда не приходило в эту долину одновременно с рассветом. Для этого всегда требовалось несколько часов.

Он сел, потянулся, откашлялся и сплюнул, ожидая, что его слуга Гийом поспешит с чашей и мыльной пеной, бритвой и полотенцем, едой и вином. Вместо этого ленивый каналья все еще лежал и спал. Бертран толкнул его.

Голова почти отделилась от шеи Гийома. Облако черных мух взмыло в воздух. Бертран вскрикнул, словно женщина. Весь лагерь слышал его.

На тринадцатый вечер осады Аламута Бертран был в полном отчаянии. Из пятидесяти вооруженных рыцарей и сотни йоменов и слуг, которых он привел в долину, осталось шестьдесят душ. Остальные были найдены мертвыми в своих постелях или среди скал. Чем больше людей он ставил вечером наблюдать за холмом, тем больше терял.

Из шестидесяти оставшихся не более десяти были крепки разумом или могли уверенно держать в руках оружие.

Он сам не был в числе этих десяти, и знал это. В слабом свете свечей он делал то, чего не делал с детства. Он молился. Так как рядом не было священника, чтобы направить его, Бертран молился Богу, повторяя вслед за воином, у которого на рукавицах были нашиты красные кресты, — тамплиером, знавшим несколько псалмов и сходившим за святого человека в этих проклятых местах.

— Господь — свет мой и спасение мое: кого мне бояться? Господь — крепость жизни моей: кого мне страшиться?[2]

Голос старого тамплиера скрипел, Бертран повторял за ним.

— Если будут наступать на меня злодеи, противники и враги мои, чтобы пожрать плоть мою, то они сами преткнутся и падут.

Если ополчится против меня полк, не убоится сердце мое; если восстанет на меня война, и тогда буду надеяться.

Бертран закрыл глаза.

— Одного просил я у Господа, того только ищу, чтобы пребывать мне в доме Господнем во все дни жизни моей, созерцать красоту Господню и посещать храм Его.

Ибо Он укрыл бы меня в скинии Своей в день бедствия, скрыл бы меня в потаенном месте селения Своего, вознес бы меня на скалу…

Голос тамплиера внезапно прервался, словно для того, чтобы перевести дыхание, но больше не возобновился.

Глаза Бертрана были плотно закрыты, он молчал, не зная слов. Он слышал, как тамплиер издал звук — неровный, влажный, и как хрустнула и звякнула кольчуга на его теле, будто он укладывался отдохнуть. Бертран все еще не открывал глаз.

— Ты можешь посмотреть на меня.

Голос говорил по-французски с легкой шепелявостью. Бертран медленно приоткрыл глаза, уставясь на Лезвие тонкого кинжала, приставленного к его носу. За ножом и рукой, держащей его, виднелось темное лицо с густыми усами и горящими глазами.

— Знаешь ли ты, кто я? — Н-нет.

— Я Хасан ас-Сабах, основатель Ордена ассасинов, чью землю ты насилуешь своим длинным мечом.

Бертран издал сдавленный стон.

— Мне тысяча, две сотни и девяносто ваших лет. Я старше вашего Бога Иисуса, не так ли? И я все еще жив. — Губы ассасина улыбались, произнося это богохульство. — Каждые сорок лет или около того я играю сцену смерти и удаляюсь на время. Затем возвращаюсь и вступаю в Орден как молодой человек. Вероятно, твой Бог Иисус делает то же самое.