Каменный пояс, 1983 - Анатолий Баландин

Думаю, что именно в этом не хотел признаваться Омельченко, что именно это тревожило его куда сильнее, чем даже потеря продукции. Но пока он не видит, как «выйти на более высокую орбиту», как технически и организационно осуществить идею единого продовольственного комплекса в системе своего торга, чтобы сделать магазины богаче, а рынок покладистее.

В начале пятилетки для решения Продовольственной программы Челябинский горисполком разработал обширную комплексную программу. Сейчас еще рано говорить о ее плодах. Дело это чрезвычайно непростое и нескорое. Однако не мешает вспомнить, что нечто подобное было неоднократно и ранее. Но ни разу программа не была воплощена в жизнь и наполовину. Причина тут одна: разработав и приняв программу действий, горисполком считал, что он свое дело сделал. Заводы, получив задание на строительство объектов для плодоовощторга, под всяческими предлогами, а порой и без них, от участия в осуществлении намеченных планов отказываются. Руководители торга еще слабо влияют на ускорение хода строительства и механизации необходимых для огородной продукции закромов. Так было и до Омельченко, так происходит нередко и при нем. Как поправить дело, он пока не знает. Вот откуда его фраза: «Не вижу, как выйти на более высокую орбиту». Между тем опыт курганцев дает недвусмысленный ответ на этот вопрос.

Не скажу, что рыночные цены в Кургане на овощи баснословно низкие. Но все же — самые низкие на Урале. А овощные магазины — самые богатые. И тут уж прямая зависимость.

…Когда мы с Омельченко возвращались по домам, ранние морозные сумерки уже окутали Челябинск. Но город и не думал о роздыхе. Он плавил металл, изготовлял трубы, станки, могучие тракторы. И вот так каждый день да целый день, с утра до ночи, а с ночи до утра. Он живет в напряженном рабочем ритме. Его надо кормить. И овощами тоже.

На Урале «сурьезный» климат.

Николай Егоров

ВЕЛИКОЕ НАСЛЕДСТВО

Очерк

Да, кто бы только знал, каких и сколько передумал дум природный пахарь Иосиф Погорелец, каких и сколько он пластов переворочал, пока отважился на самую рискованную штуку по тем зыбучим временам: сорваться всей семьей с насиженного места. Глупую курицу не выгнать хворостиной со двора, где вывелась она из вешнего яичка и сама снесла потом первое яйцо, а чтобы человек решил покинуть хату, в которой прожито им полвека да предки не одни век скоротали, — это неслыханное дело. Но он решил. Решил, как умер, а мертвого не носят от могилы. Что покупали — продал, что роздал так — владейте и не поминайте лихом.

— Далеко ли собрался бечь, Иосиф?

Далеко ли… Куда глаза глядят. Где воли и земли чуток побольше. Побольше ж этого всего, кто говорил — в Сибири, кто — на Урале, кто — на Дальнем Востоке. А то уж вовсе, где Макар телят не пас.

И захлебнулась хата горем и ослепла, и заголосили бабы, и по слезе горючей навернулось в больших карих очах Погорельца, когда почал он с одного удара вгонять но шляпку четвертные гвозди в горбыли на окнах, которые перечеркнули все былое. Вгонять, как в крышку гроба.

— Но! Мертвого не носят от могилы.

Дернулась вожжа, прянула ушами лошаденка, качнулся под крестьянской колымагой дегтярный лагунок с мазилкой.

И за лето добрался запорожец-отчаюга с возом ребятишек из-за Днепра вон аж докуда — до Башкирии какой-то. Добрался, умудряясь попутно добывать на пропитание работой: то сена покосить кому наймется, то жито жать. Остановился у той Башкирии обочь дороги возле малюсенькой, со жменю, деревеньки с очень уж русским для башкир названием — Вязовка, в которой, как оказалось, сплошь русские ж и жили — не один Иосиф Погорелец мыкался по свету в поисках земли и воли, обещанных Столыпиным народу. Ненадолго и остановился: телегу смазать. Опнулся, как тут говорили. Смазал телегу, заменил оглоблю, перетянул худое колесо, помог старожилам с уборкой хлеба, встав на постой в пустую хату, перезимовал и по весне пустил в увалистую землю корни, приросши к той земле до скончания дней своих. Концу дням его, вязовцам казалось, никогда не наступить, на веки вечные, казалось, сооружен специально для работы на пашне этот могутный мужик, но бесследно ничто не проходит, и даром пути не даются — надломился Иосиф, впрягаясь в поклажу, чтобы давать передышку жеребой кобылке, на приплод от которой и теплилась у хозяина вся надежа. Надломился и рухнул сразу, не поскрипев нисколько: такие не скрипят. Рухнул — только земля состонала.

Ваня не помнит деда Погорельца. На долю российских ребятишек выпадали участи страшнее: не помнить в лицо отцов, так и не вернувшихся с войны. Не помнить в лицо, но по рассказам бабушек и матерей знать хорошо, что слыли они вечными пахарями и тружениками исконными. Бесследно никто не уходит. Иосифа земля снабдила силой, земля и отняла ее. И не ахти какие уж пожитки оставил он после себя. Но силу духа русского и преданность труду сумел он передать но крови и детям, и внукам, и правнукам они передадутся, как передались ему от прадеда его. Великое наследство. И нет цены наследству этому, и нескончаемо оно.

Каждый в юности своей старался подражать кому-нибудь из рода. Ваня Погорелец хотел похожим быть на деда. Нет, не наружностью — натурой. Дед, мать рассказывала, характерец имел — ноги в коленях не гнулись ни перед кем и ни перед чем. Слезу не выбьешь палкой, если не считать те две горючих, когда зарешетил он горбылями окна и двери старой хаты. Плачущим Ивана Погорельца впервые видели уже сорокалетним, когда умер его отец Ефим Иосифович Погорелец. Умер от сердечной недостаточности, врачи определили. Наверное, врачи ошиблись, ибо на все достанет сердца нашего, да не на все хватает жизни. Война сказалась, надо было сделать заключение врачам. Сказалась. Через двадцать два года сказалась. И через тридцать три вновь скажется война. Нет, нынешние войны так сразу не кончаются. Последствия их остаются и укорачивают жизни.

В июле сорок первого ушел на фронт Ефим, а в августе сорок четвертого любимый сын его Иван, замковый орудия полковой артиллерии, в неполных восемнадцать лет участвовал в бою под польским городом Замбрув. И мог тот бой стать первым и последним для него. Немецкий снаряд угодил под лафет пушки, глубоко ушел в мягкий грунт и рванул, насыпав курган над замковым. Откопали хлопца после боя, чтобы перехоронить с почестями по солдатскому обычаю, а хлопец взял и ожил. И встал. И через три месяца госпиталя вернулся в строй артиллерист.

Потом Кенигсберг, и снова Польша, и ликвидация последних банд в августовских лесах, где тоже за каждым деревом поджидала русского солдата зоркая смерть.

Ехал демобилизованный воин Иван Погорелец в родную Вязовку, земля которой приняла на вечное хранение прах деда Иосифа и где родился он, ехал и представлял себе, как сбегутся и сгрудятся в тесной избенке товарищи его и други детства, а их из двадцати восьми, ушедших на фронты, с войны вернулось только четверо. Да, четверо. Как мало даже для деревеньки в двадцать пять дворов.

И не потому ли хмурится Иван Ефимович, когда задают ему наш ходовой вопрос: как бы он прожил эти годы, доведись жить сызнова?

— У живых что спрашивать? Мы живые. Спросить бы у погибших… Жизнь — не та дорога, по которой можно вертаться назад.

Не потому ли, что из двадцати восьми вязовских парней, ушедших на фронты, в живых вернулось только четверо, и Погорелец Иван покинул Вязовку? Без причин ничего не бывает. Нет, теперешние войны так сразу не кончаются, долго еще продолжали пустеть малые русские деревеньки.

Трудовой героизм — подвиг нескольких лет, а то и десятилетий. Трудовой героизм в преданности, как всякий героизм. В преданности делу. В трудовой книжке Ивана Погорельца одна-единственная запись:

«Челябинский металлургический завод, принят во второй обжимной цех 10.02.1951 г.».

И вот он, главный пост второго обжимного цеха. Главный пост. Пульт управления. Оператор. Сколько величественного и тронного в словах, а уж в работе — и подавно. Легкое движение руки — и подчиняется тебе эдакая державища металла. Крутятся валы, плывут белые слитки по рольгангу, поныривая, как на волнах, шипит вода, и редкозубый кантователь, играючи, ворочает с боку на бок семитонные бруски, отсчитывает миллиметры датчик, похожий на башенные часы. И золотой учитель у него, вчерашнего солдата. Душевной доброты, и такта, и терпения, и опыта у И. П. Шевелева на тысячу учеников таких толковых хватило бы с избытком.

Потом будет и у Ивана Ефимовича свой опыт и свои ученики, но званием Героя Социалистического Труда, присвоенным ему спустя пятнадцать лет за успешное выполнение семилетнего плана, и посейчас считает он себя обязанным И. П. Шевелеву.

Ивану Погорельцу, главе семейства и отцу двоих детей, пришлось учиться, учиться в сорок лет, и техникум металлургический окончить. «Так нужно было мне и государству», — скажет он потом.