1979 - Кристиан Крахт

"Чего вы ждете?"

"Ждем... полной катастрофы, государственного переворота, исламской революции, возможно, прихода к власти коммунистов - называйте это как хотите".

"Н-даа..."

"Все будет очень скверно. Демократический порядок лопнул. Еще одна ночь, и партнеры по переговорам попадут за решетку. Чем, собственно, оправдывается наше существование? Думаете, это легко? Ах, для чего я рассказываю вам все это..."

"Не знаю".

"Мой отец во время Второй мировой войны, в Белграде, расстрелял четырех евреев. Он расстреливал евреев, слышите? Мне стыдно, я стыжусь за каждый день, прожитый мною на земле. Вас это не удивляет? Вас не удивляет Германия? Или тот факт, что человек, родившийся в подобной семье, смеет сидеть здесь, под взглядом вот этого?"

Он мотнул головой, показав на фото Вальтера Шееля, висевшее на стене. Я откинулся на спинку стула и выпустил из легких воздух. Вице-консул встал, подошел к окну, одной рукой пошире раздвинул шторы, посмотрел на улицу и потом вернулся на свое место. Я попытался сконцентрироваться на стоявшем в углу фикусе.

"Кто будет заниматься транспортировкой тела?"

"Определенно не я".

"Значит, родственники?"

"Может быть. Я, с вашего разрешения, хотел бы сейчас уйти".

"Не буду вам в этом препятствовать. Однако позвольте задать вам еще один вопрос".

"Да?"

"Вы верите в зло?"

"Нет".

"Откуда приходит зло?"

"Я не знаю".

"Оно всегда было здесь? Всегда было в нас?"

"Нет".

"Мы исправимся", - сказал он.

"Да".

"Мы исправим себя".

Он подвинул ко мне через письменный стол листок бумаги. Вверху на листке был изображен западногерманский гербовый орел. Вице-консул отвинтил колпачок своей авторучки, надел его сзади, удлинив корпус, и протянул ручку мне. Я взял ее и поставил на листке свою подпись, в том месте, где он мне показал.

"Уезжайте из Ирана. Советую вам сделать это еще сегодня, и как можно скорее".

----------------------------------------------------------------------

1 Германия (англ.).

----------------------------------------------------------------------

Семь

Я проспал почти весь день. И проснулся уже ближе к вечеру. Во все время моего долгого пробуждения у меня было такое чувство, будто я нахожусь в "нигде": звуки, доносившиеся с улицы, казались такими же привычными, как шумы детства, но не напоминали о нем; постепенно переходя к бодрствованию, я слышал разные звуки - гудки автомобилей, детские крики, щебетание птиц... Пока я просыпался, я был одновременно повсюду.

Когда все закончилось, я встал перед зеркалом в гостиничной ванной комнате и открыл кран с горячей водой, позволив воде течь так долго, пока всю ванную не заволокло паром. Потом намылил свое лицо, пальцем очистил маленький круг на запотевшей поверхности зеркала, достал китайское бритвенное лезвие из кожаного несессера Кристофера и медленными, но уверенными движениями сбрил свои усы.

Кожа между носом и верхней губой была совершенно белой и по-детски гладкой. Я почувствовал себя голым, но, в общем, это смотрелось не так уж плохо. В сущности, подумал я, глядя на свое отражение в зеркале, бритье сильно меня омолодило, мое лицо - так мне казалось - внезапно приобрело какой-то налет совершенной вневременности и возрастной неопределенности, некий отпечаток отрешенности от времени. Оно выглядело почти по-настоящему хорошо, ново, подумал я.

Я сел на кровать, сбросил свои кожаные сандалии и завернул их в пластиковый пакет, который перевязал веревкой; потом надел Кристоферовы светло-коричневые полуботинки от Берлути. Остальные вещи Кристофера я убрал в чемодан, сверху положил пакет с моими сандалиями, спустился вниз и попросил служащего бюро регистрации отправить чемодан на такси в немецкое посольство, на имя вице-консула; затем я вышел на улицу.

Я, как говорится, поплыл по течению, то есть отдался на волю увлекавшего меня людского потока, и повсюду видел счастливые, возбужденные лица; брошенные машины стояли прямо поперек улицы, человеческие массы заполняли аллеи; мне попадались дети с игрушечными винтовками из раскрашенного дерева, с гранатами из папье-маше за поясом; зеленые воздушные шары взмывали в затянутое облаками зимнее небо; телевизор, выброшенный откуда-то сверху, из высотного дома, разлетелся вдребезги, ударившись об асфальт.

Женщины, заметив мой взгляд, закрывали лица концами своих черных головных платков, какой-то прохожий плюнул мне на ботинки, другой оттолкнул его, обнял меня и, прижав к себе, стал целовать в обе щеки, снова и снова. Я много часов бродил по гигантскому городу. Происходило что-то новое, что-то совершенно невообразимое, это напоминало водоворот, затягивающий в свою воронку все, что не прикреплено прочно к какому-то основанию; впрочем, даже неприкосновенность таких, прочно закрепленных вещей уже не была гарантирована. Казалось, что более нет никакого центра - или, напротив, что один только центр и существует, а вокруг него ничего нет.

В парке я увидел клоуна, обутого в большие красные ботинки, он кормил голубей арахисом или поп-корном. К его запястью были привязаны четыре разноцветных воздушных шара. На его обсыпанном белой пудрой лице застыла добродушная улыбка. Он присел на корточки, и стая голубей окружила его, несколько птиц опустились на его плечи, голуби хлопали крыльями и, отталкивая друг друга, клевали орешки.

Вдруг из-за куста выскочили четыре бородача в черном и набросились на клоуна. Спугнутые голуби с шумом поднялись в воздух. Клоун упал на землю, прикрывая ладонями напудренное лицо, а бородачи все били его сапогами, по почкам и по голове. Когда он перестал шевелиться, они остановились, повернулись и чуть ли не со скучающим видом направились к выходу из парка. Где-то в кронах деревьев резко кричала экзотическая птица. Позже я увидел, как один полицейский преклонил колени и поцеловал ноги какого-то духовного лица. Мне ехало так нехорошо, что я едва сдержал приступ рвоты.

Пару раз мне казалось, что я вижу в толпе Хасана, но я ошибался, это был не он. Ближе к вечеру я услыхал выстрелы. По большому проспекту двигалась колонна демонстрантов: орущие студенты с коммунистическими флагами и транспарантами, с поднятыми вверх кулаками.

Студенты остановились у чугунной решетки университета, у них были фанатичные, перекошенные лица. "Down with President Carter"1, - прочел я на большом транспаранте, который двое из них натянули поперек бульвара; кое-кто уже успел забраться на уличные фонари; среди демонстрантов попадались и настоящие "длинноволосые" - белокурые агитаторы-иностранцы в меховых безрукавках с нашитыми сверху пуговицами.

Я увидел пестрый картонный щит с нарисованным на нем скуластым и мясистым лицом Мао Цзэдуна; люди, сопровождавшие этот щит, требовали победы коммунизма, переворота, перманентной революции, смерти шаха, прекращения эксплуатации - и наткнулись на другую группу молодежи, с изображением аятоллы Хомейни; тогда они побежали обратно, вверх по проспекту, преследуя тех студентов, которые не имели нарукавных повязок, свидетельствующих о приверженности красному Китаю; демонстранты попутно громили витрины магазинов, тротуары были усеяны осколками стекла. Некоторые молодые люди несли плакаты со словами "Пол Пот", другие размахивали флажками, на которых было написано: "Bater-Meinof"2.

Еще до того, как стемнело, я заказал себе в одном маленьком кафе жаркое с рисом. Окна кафе выходили на улицу, и я, двигая рис туда и сюда по тарелке, смотрел на постепенно пустевший проспект. Люди расходились по домам, огни гасли, группы демонстрантов рассасывались, все теперь погрузилось во тьму, внушавшую ощущение тревоги. Я почувствовал судорогу в желудке, мне стало как-то не по себе.

Стены кафе были выкрашены в нежно-зеленый цвет, с потолка свисала электрическая лампочка без абажура, другая лампа стояла на прилавке и освещала клавиатуру кассового аппарата. На стене недалеко от меня висел постер с изображением мускулистого иранского борца, обнимающего сзади за плечи свою хрупкую мать. В подсвеченной витрине, за стеклянной откидной дверцей, лежало что-то, похожее на шпинат, и рядом стояла пиала с мелко нарезанными помидорами.

Я отодвинул от себя тарелку с мясом и рисом, заказал еще стакан чаю и, когда его принесли, опустил в стакан кусочек сахара, помешал и стал смотреть, как сахарные крошки собираются в середине стакана, закручиваются в спираль, а потом, когда я начинаю вращать ложку в противоположном направлении, опять скапливаются в центре.

Между тем я заметил, что никаких других посетителей, кроме меня, не осталось. Хозяин кафе вытер прилавок, пробормотав что-то по-французски. Он был в белом переднике и темных очках с толстыми стеклами, наверное, слишком больших для его лица и потому придававших ему сходство с комнатной мухой. Волосы зачесаны набок, чтобы прикрыть лысину. Он искоса наблюдал за мной, но стоило мне, в свою очередь, посмотреть на него, отводил глаза. Я положил деньги на стол и закурил, хотя мне этого, в сущности, не хотелось и от сигареты у меня слегка заболела голова.