Кровь не вода (сборник) - Мария Метлицкая

Вспоминала такие подробности, что сама удивлялась – и где же они хранились все эти годы? В каких отсеках памяти и души?

Он, наслушавшись про дачу, немедленно захотел туда поехать – и ерунда, что там все запущено, сыро и грязь!

Он тоже рассказывал о себе – про службу, про долгую и счастливую семейную жизнь. Про дочь – хорошую женщину, но… несчастливую. Уже второй раз вдова – вот как бывает! Осталась на Севере, там тяжело, но ей привычно. Растит двоих сыновей, и, в общем, радости мало – гораздо больше проблем и печалей.

Элла теперь подолгу рассматривала себя в зеркале – и ей казалось (конечно, казалось, и только) что она… помолодела, что ли? Порозовела как-то, разгладилась.

И глаза! Вот это было наверняка – глаза заблестели. Нет, правда! Исчезла тусклость, покорность. Обреченность какая-то, что ли?

Теперь это были глаза женщины. Не тягловой клячи, не забитой овцы, а именно женщины! Которую слушают. Которая интересна. Которая… ну, все понятно. Страшно даже произнести…

Спустя три месяца он предложил ей «сойтись».

– Как это? – спросила она, почему-то внезапно побледнев. – Что это значит?

Он тоже смутился и буркнул:

– Ну, ты понимаешь же, Элла… Не можешь же не понять, честное слово! Прости, если прозвучало это неловко и глупо. Я просто не знаю… Ну, как это назвать.

Теперь совсем смутилась она и начала его успокаивать:

– Нет-нет, я все поняла. Все, что ты имеешь в виду. Я просто пытаюсь понять, как ты это видишь? Ну, при всех моих колоссальных проблемах…

Решили так – все живут, как жили прежде. Только теперь – она его жена.

– Мы пойдем в загс, слышишь? Да, непременно, и никак иначе. Только пока – слышишь, пока! – раз ты не хочешь, я буду жить у себя. Ну, в смысле… О господи, как все непросто. Но я буду рядом. Слышишь? Всегда. Я буду рядом и буду с тобой все… делить. Все хлопоты, слышишь? Я многое умею – армия, знаешь ли. И потом… так долго болела жена… Я все могу, ты поверь! И поменять, и протереть, и искупать – если надо. И суп сварить, и накормить. Опыт большой – увы, страшный опыт. Я буду за все отвечать! Да, кстати. Мы приведем дом в порядок. В смысле – починим все, что там разрушено. Одному, конечно, тяжеловато, но возьмем работяг, и они мне помогут. А летом – летом мы вывезем их на дачу. А? Здорово? Им, старикам, там будет лучше. А в квартире переклеим обои, побелим потолки, все тоже поправим – пусть не евроремонт, но все же будет приличней и чище… И продукты – рынки твои, магазины: вместе же легче! А то я и сам. Я понимаю, честное слово. И в мясе, и в овощах…

Она смотрела на него и молчала. Смотрела, как смотрят на любимое дитя, которое несет, конечно, глупости, но… такие милые и безобидные! И ты восторгаешься любимым ребенком еще больше, еще сильней.

– Не веришь? – вдруг осекся он. – Ты мне не веришь?

– Верю, – тихо сказала она, – только… зачем тебе все это надо? Прости!

– Ты, Элка, дура! – закашлялся он. – Вроде не девочка, а такая… дурная! – Потом снова откашлялся и, чуть отвернувшись, сказал: – Зачем? Хороший вопрос! А ты… не подумала, что я… просто… полюбил тебя, Элл!

Что должна ощущать женщина «слегка за пятьдесят», когда ей признаются в любви? Впервые признаются, надо заметить. Радость, шок, счастье, растерянность? Удивление, смятение, испуг?

Да все вместе. Именно это она и испытывала.

Господи, и это на старости лет! К концу, так сказать, жизни. Жизни вообще – а что уж говорить про женскую жизнь?

Нет, все правильно. Все справедливо! Кому, как не ей, Элле, – чудесной во всех отношениях, доброй, жертвенной, всепрощающей, сочувствующей всем и всегда, – кому, как не ей? Но остались еще такие, кто верит во вселенскую справедливость? Да вряд ли.

Жизнь, она ведь давно убедила нас всех в абсолютно другом.

Умницы, жертвенницы, бессребреницы – где ваше женское счастье? Ау?

А все остальные – да бог им судья!

Она, конечно же, пребывала в полной неразберихе – любит! Ее – потрепанную жизнью, немолодую и усталую женщину! Нет, верит, конечно же, верит. Он – не из тех, кто соврет. Да и выгоды – ноль. Что он получит с новой женой? Двух немощных стариков? Заботы, проблемы?

У него квартира, машина. Приличная военная пенсия. Да целая туча прекрасных и молодых женщин были бы счастливы составить ему компанию! Он по-прежнему хорош собой, крепок, плечист. Не пузатый, не лысый. Хотя даже два последних фактора вовсе не такие уж недостатки.

Он не избалован – а где вы видели избалованных военнослужащих? Прошел через всякое, хлебнул по самое горло. Может прекрасно обслужить себя сам. Ему не кухарка нужна, а жена. Подруга, соратник! Да и какая из Эллы кухарка? Смешно!

Он видел горе, болезни и смерть. Он ценит жизнь, очень ценит. Ценит верность и преданность. Он просто устал быть один!

Но… смущало, конечно, многое – например, как примут его старики? Ну, не прятать же его, честное слово! Как они будут жить на два дома? И разве это нормально? А вместе – пока никак. Пока… И дай бог, чтобы это «пока» тянулось подольше… Желать освобождения от своих? Да нет, разумеется, нет. И подумать об этом нельзя!

Что она, Элла, может ему дать? Кроме верности и благодарности? Уют? Разумеется, нет. О каком уюте и быте можно сейчас говорить? Жизнь их будет рваной, нескладной, совсем не семейной. Бегать к нему, чтобы убрать, приготовить обед, погладить рубашки?

Да он и не нуждается в этом. Быт его давно и прочно налажен, и она своими «набегами» внесет только смуту в его устоявшийся быт.

Совместный отдых? Поездки – близкие и дальние – да тоже ведь нет. Какие поездки? При наличии двух стариков!

Ну, а все, что у них уже есть, – прогулки, посиделки в кафе, киношки и выставки – так все это было бы и так. Как, собственно, было!

Зачем ему идти с ней в загс? Зачем узаконивать их отношения? Ее все устраивает. Все – абсолютно! Но…

Сказать ему об этом – обидеть. Он не привык по-другому – человек военный и правильный. Любит – значит, надо жениться. Живут – значит, жена.

Да и возражать, противостоять и убеждать Элла не очень умела. Точнее, совсем не умела.

Ну и по всему выходит, что надо так, и никак не иначе. Просто принять все и оказаться счастливой. Как просто, да?

Старики приняли его превосходно. Мама плакала и приговаривала, что наконец-то, наконец-то дочери повезло! Ее прекрасной, чудесной и замечательной дочери. «Эллочка, кому, как не тебе?»

– Ну, дождалась, – вздохнула она, – теперь я буду спокойна. Уйду – а ты не одна. Да еще и с таким человеком!

– Мам, – мягко укорила ее Элла, – ну, зачем же ты так? Живи, пожалуйста! Я бога молю, чтобы ты еще пожила. А насчет одиночества – так это ты тоже… Ну, зря! У меня же есть Эмка. Почти родная сестра. Вы же всегда говорили, что мы есть друг у друга!

– Господи! – Мать тяжело вздохнула. – Нет, ты все-таки, Элл, страшная дура. И это в твоем-то возрасте, Элла! У нее есть ты. Это правда. А вот ее у тебя нет. До тебя это еще не дошло? Я часто думаю, – мать помолчала, – вот ты, Элка, дура или святая?

– Мам! Ты о чем? – удивилась дочь. – Просто вы… так меня воспитали. Ты, папа, бабуля, дедушка. Вы! Что надо помогать больным и слабым. Думать о других больше, чем о себе. И вообще, семья – это главное. Это – святое! А вовсе не я.

Мать снова вздохнула.

– Воспитали! – повторила она. – Тебя одну, что ли, воспитывали? Вас воспитывали одинаково. И где то, что вложили в нее? Ну, про семью, про родных? Про святое? И вообще… она, твоя Эмма… страшный человек. Очень страшный. Да она тебе жизнь сломала, твоя милая Эмма… всегда твою жизнь крушила, да и теперь.

– Что теперь, мам? – разозлилась Элла. – Теперь-то что? Где она и где мы. Ты что, мам, ей-богу! Да и кто знает, как ей там живется?

– Я и говорю – дура. Какой была, такой и осталась. И ничто тебя не исправит, – вздохнула мать и махнула рукой.

А семейная жизнь началась. Точнее, полусемейная, как называл ее Валерий Михайлович.

И все же! Поправили дачу – подняли забор, поменяли крышу, починили двери и рамы, вставили стекла. Прибрались внутри, и «молодой» – так они шутили, – прошелся косой по участку. И даже кое-где выскочили цветы – из тех, что сажали когда-то: золотые шары, белые мальвы, измельчавшие пионы и флоксы. Нет, до порядка – того порядка, что был когда-то, – было еще далеко. Но дача – любимая дача – все же постепенно приобрела жилой вид.

И в сердце у Эллы теперь царили покой и тихая радость. Уезжали на два дня: одна ночь, больше нельзя – старики. И хватало одной ночи, чтобы и нервы поправить, и настроение, и на душе чтоб полный порядок… Муж дачу горячо полюбил – говорил: «Вот они, деревенские корни. Опускаю руки в землю, и прямо счастье!»