Рынок любви - Николай Никандров

— Да, подходят, но какие подходят? Самые нахальные под ходят, самые отбросы подходят, последний сорт! Подходят только сих дел мастера. А мужчина скромный, порядочный, воспитанный, ищущий серьезной и глубокой любви, такой мужчина на освещенной и многолюдной улице к вам никогда не подойдет.

— А как же сделать, чтобы они подходили?

— Надо, если видите, что приличный мужчина заметил вас, сейчас же сворачивать в безлюдный и темный переулок. Там он немедленно догонит вас, смело подойдет, и вы в минуту объяснитесь. А вы ходите-ходите по пяти часов подряд по Петровке или Кузнецкому и удивляетесь, что к вам подходят знакомиться только шикарно одетые уголовники!

— Хорошо. Буду на всякий случай знать.

— Завтра попробуйте это средство — и послезавтра вы будете иметь кучу интеллигентных и занимающих высокие посты знакомых.

XIV

Когда Шурыгин возвратился домой, в квартире хозяев его нетерпеливо поджидал старший счетовод "Сельскосоюза" Арефьев, молодой, худой, бритый, с громадными глазами и с длинны ми, взъерошенными композиторскими волосами.

— Друг! — вскричал Арефьев бешено, едва они вдвоем вошли в комнату, и выпучил глаза. — Выручай! Спасай! Ты когда-то просил меня об этом!

И он заколыхал над своей головой обеими руками, как утопающий, взывающий о помощи.

— В чем дело? — спросил встревоженно Шурыгин.

— Забери у меня мою полячку! Ведь ты, кажется, хотел сегодня развязаться со своей докторшей!

— А ты как будешь? — улыбнулся Шурыгин.

— Я себе другую нашел, лучшую! Забери ее, прошу тебя, а я тебе тоже когда-нибудь в чем-нибудь услужу! Забери! — умолял Арефьев и положил обе руки на плечи Шурыгина.

— Ты так хвалил свою полячку. Чем же она тебе не угодила?

— У нее слишком узкий кругозор, с ней не о чем говорить.

— А зачем тебе с ней говорить? Вот эти идеализмы и губят нас.

Шурыгин сел, Арефьев не мог сидеть.

— И потом, моя новая служит — и ее не надо кормить! — быстро говорил он, весь дергаясь. — И потом, она вообще во всех отношениях лучше. И потом, дело это уже оконченное, решенное, я с той порвал и договорился с этой, ну, одним словом, мне некогда и уже поздно, ночь, говори: заберешь?

— А из себя она как, ничего?

— О! Об этом не спрашивай! По улице будете идти, все будут на вас оборачиваться, как на приезжих из Ниццы! Заберешь?

— Гриша, ты знаешь, что я всегда рад помочь тебе, но сейчас я этого сделать никак не могу.

— Почему? Такая женщина! Если бы ты знал, какая женщина! Она полячка, а похожа на англичанку!

— Я женюсь, — сказал Шурыгин. — У меня есть невеста.

Арефьев подскочил, потом опустил руки, раскрыл рот, расставил длинные ноги.

— Ты женишься? На ком?

— На курсистке.

— Что же, по-настоящему?

— Как придется. Да ты сядь! — поймал и потянул он книзу Арефьева.

— Не могу я сидеть! — подпрыгнул Арефьев, и композиторские волосы его на момент встали стоймя. — Что же, ты любишь ту курсистку?

— О-о!

— А она тебя?

— Меньше. А когда узнает меня ближе, полюбит больше.

— Ой-ёй-ёй, — застонал Арефьев, согнулся вдвое, как раненный в живот, и закружился на месте. — Значит, ты полячку мою не берешь? А я-то думал принести вам пуда два хорошей фасоли, наша фасоль разваривается скорее, чем у других.

— Что фасоль, фасоль — это ерунда, — пренебрежительно фыркнул Шурыгин, сидя в кресле и сложив на животе руки.

— Сыру голландского дать? — вдруг нагнулся к нему Арефьев со страшным лицом не то мученика, не то разбойника.

— Сыр голландский у меня есть, я его мало ем, от него у меня болит живот.

— Пудовую банку керосина дать? Завтра же принесу на квартиру пудовую жестянку керосина, если заберешь у меня мою полячку.

— Нет, дружище, верь мне, никак не могу! А керосин у тебя хороший?

— И ты еще спрашиваешь про тот керосин! Керосин самой лучшей марки, батумский, советский, со звездой! Говори скорее: берешь?

— Гриша, ты не обижайся на меня, но пойми сам, какой мне смысл забирать у тебя твою полячку, какую-то корсажницу, когда у меня курсистка! Ты только подумай: курсистка! Одно это слово чего стоит! Я об этом слове пятнадцать лет думал!

— Могу два пуда хорошей клюквы прибавить, будете с моей полячкой варить себе на примусе кисель, кроме того, Пасха прошла, значит, у нас через недельку в "Сельскосоюзе" пойдут парниковые огурцы, буду снабжать вас парниковыми огурцами, а пока в наших лабазах на Болоте из свежей зелени имеется только хрен. Хрену могу дать в любом количестве…

— А ну тебя с твоим хреном! — засмеялся Шурыгин, встал, решительно провел в воздухе рукой и отрезал: — Ничего не хочу! Никого не хочу! Сам спутался с полячкой, сам и распутывайся! Отчего я никогда никого не прошу и всегда сам расхлебываю свою кашу, если попадаюсь? У меня украинка, Наталка-Полтавка, а ты мне предлагаешь бог знает кого!

— А что же ты сделаешь с докторшей, у которой муж пропал за границей? — спросил Арефьев.

— Она другого себе найдет. Хочешь — тебе ее пере дам? Вот женщина! Прямо грузинка!

— О! — взвыл Арефьев в отчаянии. — Я ему свою предлагаю, а он мне свою!

Шурыгин довольно захохотал, затрясся в кресле.

— И заметь, Гриша, — сказал он, — что в нашем, мужчинском, деле, сколько я помню себя, всегда так: или ни одной, или две-три сразу. Ужас! Прямо ужас!

Арефьев схватил шляпу, собрался уходить, остановился, задумался. Его сжатые скулы выражали злобу, мстительность.

— Ну хорошо, — проговорил он. — Погоди, я тебе это когда-нибудь припомню! Когда-нибудь еще попросишь меня о чем-нибудь!

Шурыгин торжествующе рассмеялся.

— Я попрошу? Уж не воображаешь ли ты, Гриша, что я когда-нибудь попрошу тебя забрать у меня мою Полтавочку?

— Ты с ней уже живешь? — спросил Арефьев с мрачной ревностью.

— Нет еще. Первый раз завтра пойду. В эти часы вспоминай обо мне… Смотри, я с ней еще перевенчаюсь в церкви, с такой не стыдно: красавица! Я такую пятнадцать лет ожидал, и понадобилось произойти почти что мировой революции…

— Стой! — оборвал его Арефьев с раздирающим стоном. — О, если бы ты знал, как ты подводишь меня! Она замучила меня своими слезами: дай и дай ей такого же хорошего человека, как я! И я ей уже пообещал, что ты возьмешь ее, и ты своим отказом теперь ставишь меня в страшно неловкое положение перед ней, в страшно неловкое!..

— А ты в другой раз не обещай за меня.

— Ну, черт с тобой, — сказал Арефьев и сплюнул. — Кончим об этом! Теперь скажи, зачем ты бороду свою замечательную сбрил?

— Моя новая потребовала, — ответил Шурыгин с новым для него удовлетворенным, послушным семейственным лицом.

— Идиот ты! — посмотрел на это его лицо Арефьев, прыснул, взмахнул руками, как дирижер, и убежал.

XV

В ожидании первого любовного свидания с Наталкой-Полтавкой Шурыгин волновался уже с утра и весь день тихонь ко напевал себе под нос малороссийские песенки и дома, и на улице, и на службе.

— Разве в Москву малороссийская труппа приехала? — спросил его начальник, когда Шурыгин во время делового доклада запел нежным фальцетом что-то любовное из Кропивницкого, спрятавшись за тучную, как бы налитую мудростью, спину начальника.

— Приехала, но только не труппа, — взвился корпусом вверх, как ракета, счастливый Шурыгин и весело взвизгнул.

— А кто же? — спросил еще не старый, но уже отяжелевший начальник, тяжко пыхтя всем своим лицом в бумаги.

— Скоро узнаете, — так же взвился и так же взвизгнул Шурыгин. — Тогда покажу.

— Ага, значит, невеста, — умудренно махнул рукой начальник, как на нестоящее. — Неужели задумали жениться? — похоронно покачал он узкой головой на широкой шее. — Что же вас заставляет? Разве мало таких… канашек?

— Жаль на кого попало тратить свое естество, — сказал Шурыгин. — А от этой и детей иметь не стыдно будет, ха-ха!

Начальник опять сделал кистью руки прежнее нестоящее движение, точно прикрыл на столе ладонью букашку.

— Смотрите… Какая попадется…

XVI

Веселый, шумный, нетерпеливый, помолодевший, даже по худевший, с охапкой покупок в руках, с вином, с пирожными, с апельсинами ввалился наконец вечером Шурыгин к своей Наталке-Полтавке.

— Талочка, миленькая, золотце мое, погляди скорее, какие такие разные штучки принес я тебе! — говорил он, сваливая с себя на подоконник гору продовольственных подарков. — Целуй за это скорее меня сюда, на тебе мои губы, скорее, бегом!

И он поворотил от окна назад лицо.

— Что-что? — иглой вонзился в него острый и длинный окрик Наташи, и было слышно, как она топнула о пол своей маленькой детской ножкой. — Что за "Талочка" такая, что за "ты" и какие такие поцелуи? И потом, вы врываетесь в мою комнату без всякого предупреждения, как к себе домой!