Биография голода - Амели Нотомб

– Ну разумеется.

Впрочем, он в это не верил. Я слышала, как он говорил своим друзьям, что я стану дипломатом. «Она похожа на меня».

Потом мы шли веселиться на ночной Бродвей. Это было единственное время в моей жизни, когда я увлекалась ночными гулянками.

Окрыленная успехами среди одноклассниц, я выбрала себе цель потруднее: покорить Инге.

Я писала ей любовные стихи, стучалась к ней в комнату и вручала их. Инге прочитывала их, лежа на кровати с сигаретой в зубах. Я вытягивалась рядышком и смотрела на кольца дыма – вот во что превращались мои стихи.

– Очень мило, – говорила Инге.

– Значит, ты меня любишь?

– Люблю, конечно.

– Обними меня.

Она прижимала меня к себе и одновременно щекотала живот. Я задыхалась от смеха. А Инге снова бралась за сигарету и застывала, печально глядя в потолок.

Я знала, почему она грустит.

– Ну что, он все еще с тобой не заговорил?

– Нет.

«Он» – это человек, в которого она была влюблена.

Одной из прелестей жизни было ходить с Инге в laundry, в подвал, где стояли стиральные машины. Я смотрела, как крутится белье в барабане, а Инге тем временем смотрела на незнакомого мужчину, который курил и ждал конца своей стирки.

Наверняка он был холостяк, потому что сам себе стирал. Инге казалось, что этот безукоризненно одетый серьезный американец лет тридцати похож на Роберта Редфорда.

Она заметила, в котором часу он обычно спускается в подвал, и каждый раз сама появлялась там в это время. Ни одна женщина не наряжалась так, как она, чтобы идти в прачечную.

– Заметит же он меня в конце-то концов! – говорила она.

Она рассчитывала все так, чтобы и выйти одновременно с ним. В лифте демонстративно нажимала кнопку «16», чтобы он знал, на каком этаже она живет. Он же с рассеянным видом тыкал в кнопку тридцать второго.

– Дважды шестнадцать – это знак! – вздыхала Инге.

«Ерунда!» – думала я.

– Я уверена, он надевает очки, когда читает, – шептала она. – У него есть такая впадинка на носу.

– Фу, мужчина в очках!

– А мне нравится.

Я разузнала, что человека, по которому она сохнет, зовут Клейтон Ньюлин, и, страшно обрадовавшись, побежала сказать это Инге. Я была уверена, что такое открытие ее сразу излечит.

– Нельзя же любить человека по имени Клейтон! – Для меня это было очевидно.

Но Инге упала на кровать и затянула томным голосом:

– Клейтон Ньюлин… Клейтон Ньюлин… Клейтон… Инге Ньюлин… Клейтон Ньюлин…

Я поняла, что случай безнадежный.

Стоило быть таким возвышенным существом, чтобы втюриться в какого-то Клейтона Ньюлина!.. Что она о нем знала? Что он сам стирает свое белье и надевает очки для чтения… И этого достаточно? О женщины!

Родители сняли в часе с четвертью езды от города деревянный домик в лесу, и мы нередко проводили там выходные и часть каникул.

Чем замечательна Америка: едва выезжаешь за город, как оказываешься в глуши; только что, секунду назад, вокруг стояли высокие дома, и вдруг ничего. Совершенно нетронутая, девственная природа. Выходишь из машины, и кажется, что ты за тысячу миль от всякой цивилизации.

Инге не желала туда ездить: не за тем она вырвалась из своей бельгийской деревни, чтобы снова забиваться в лес, к тому же она не могла рисковать – вдруг упустит момент, когда Клейтон Ньюлин решится наконец постучаться в дверь.

А мы с Жюльеттой обожали Кент-Клиффс – так называлось это местечко. По ночам в нашей комнатке было отчетливо слышно, как возятся лесные звери и скрипят деревья, и мы в сладком ужасе прижимались в постели друг к дружке.

Вместе мылись под плохо работающим душем: из него лилась то ледяная вода, то кипяток, этакая водная русская рулетка (штуковина, будоражившая наше воображение).

Мы устраивали себе развлечения: например, я старалась приурочить приступы неукротимой жажды к самому вечеру. Жюльетта шлепала меня по налитому водой животу, из него доносился ниагароподобный плеск, и мы обе покатывались со смеху.

Днем мы ходили на полуразрушенное ранчо и ездили на лошадях, которых давал нам сонный хозяин. Его жена научила нас самым азам: как садиться в седло и как управлять. Этого хватило, чтобы мы верхом катались по лесу. Летом самым большим удовольствием было купаться вместе с лошадьми в озере. Мы садились им на спину без седла и направляли в воду. Они заходили все глубже, пока – вот он, кайф! – не отрывались от дна и не принимались плыть, шевеля ногами и высоко задирая морды. Тогда надо было изо всех сил цепляться за шею, чтобы удержаться.

Зимой все засыпало толстым, в метр и больше, слоем снега. Лошади шли по самым глубоким местам. Нам было так хорошо, что мы испуганно переглядывались.

Мы действительно боялись, хотя плохо понимали чего. Когда столько счастья сваливается на голову, жди недоброго. Но этот постоянный смутный страх только подстегивал меня.

Обострялся еще больше и вечный голод. Я старалась урвать куски побольше. Пыхтела, сгребала в охапку весь мир. Снег мне тоже хотелось съесть, и я изобрела снежный шербет: выжимала сок из нескольких лимонов, добавляла сахар и джин, выбирала в лесу местечко, где снег был особенно глубокий, чистый и рассыпчатый, выливала туда свою смесь и, вооружившись ложкой, ела сколько влезет. Когда я приходила домой, грудь у меня горела от талого снега, а в крови бродило несколько граммов алкоголя.

Во французском лицее в Нью-Йорке произошла неприятная история: сразу десять одноклассниц влюбились в меня. Я же отвечала взаимностью только двоим. Получалась сложная математическая задача.

На школьном дворе все бы еще как-то обошлось, но дело осложнялось ежедневной церемонией перехода через дорогу. В полдень все ученицы лицея обедали в столовой, а потом их отпускали на целый час погулять в Центральном парке, очень большом и красивом. Понятно, что это было лучшее, долгожданное время дня.

Чтобы попасть в божественное место, мы должны были построиться парами и длинной процессией, не позоря лицей, перейти отделявшую школу от парка улицу.

Для этого все выбирали себе пару – с кем пройти за руку несколько метров. Я ходила по очереди то с одной, то с другой из моих лучших подруг: с француженкой Мари или со швейцаркой Розлиной.

Однажды сердобольная Розлина поведала мне о страданиях обездоленных:

– Многие девочки хотят идти в парк за руку с тобой.

– Но я хочу ходить только с тобой и с Мари, – ответила я без всякой жалости.

– Они очень мучаются, – прибавила Розлина. – Коринна так плакала.

Я засмеялась: глупо проливать слезы по такому пустячному поводу. Но Розлина была другого мнения:

– Хорошо бы ты иногда давала руку Коринне или Каролине.

Так в гареме любимые жены советуют султану привечать и других, заброшенных, поступая так то ли из жалости, то ли из осторожности – ведь положение избранных неминуемо навлекает всеобщую неприязнь.

На другой день я милостиво объявила Коринне, что пойду через улицу в паре с ней. Сказано – сделано: после обеда, когда стали строиться, я подошла к ней, с сожалением поглядывая на Мари и Розлину: мало того что они были моими любимицами, но и руки у них были мягкие и нежные, не то что пухлая лапа Коринны.

И это еще ничего по сравнению с радостными воплями, которыми Коринна оглушала меня целый день. Мое прикосновение было для нее великим завоеванием, событием вселенского масштаба, которым она хвасталась без умолку.

Целое утро она орала во все горло:

– Она поведет меня за руку!

А потом до вечера повторяла:

– Она вела меня за руку!

Я не предполагала, что этот смешной эпизод будет иметь далеко идущие последствия.

Назавтра я пришла в лицей и застала дикую сцену: Коринна, Каролина, Дениза, Николь, Натали, Анник, Патрисия, Вероника и даже обе мои фаворитки лупили друг друга как сумасшедшие. Мальчишки наслаждались этим зрелищем и считали очки.

Я спросила у Филиппа, что происходит.

– Все из-за тебя, – усмехнулся он. – Ты, кажется, вчера ходила за руку с Коринной. А теперь они все хотят идти с тобой. Девчонки такие дуры!

Ничего не скажешь, он был прав: девчонки – страшные дуры. Я засмеялась и присоединилась к зрителям-мальчишкам. Меня очень забавляло, что все это побоище разыгралось из-за чести две с половиной минуты подержаться за мою руку.

Но скоро мне стало не так весело. Соперницы уже не просто таскали друг друга за волосы или пинали ногами, драка пошла всерьез. Кто-то получил увесистую затрещину, кого-то ткнули пальцем в глаз, одну из моих любимых подружек чуть не изуродовали в этой свалке – как будто сцепились игроки в регби.

И тогда я, как Иисус Христос, усмирила стихию, воздев руки и возвысив голос.

Десять девчонок тут же прекратили драться и с обожанием уставились на меня. Труднее всего было не засмеяться.