Образцовая смерть - Габриэль Витткоп

В детстве Идалия часто садилась в корзину для белья, и та вмиг становилась корзиной воздушного шара — челноком, в котором она, заблудившись и оставшись одна на целом свете, с медленной быстротой плыла к неведомым полям. Эта игра разжигала странно окрепшее воображение: достаточно было покрутить виноградину большим и указательным пальцами, чтобы увидеть шар, который, возможно, когда-нибудь унесет ее вдаль — на высоте птичьего полета.

Мисс Сесил и Райли, такая же резкая, как ее фамилия, изрекла какую-то коварную пошлость о луне. Она вечно бросала двусмысленные фразы, всегда пытаясь встревожить или ранить Идалию косвенным путем, дабы не чувствовать себя виноватой. Это было порой нелегко, ведь Идалии хватало язвительности, чтобы противостоять «Тетушке Гадюке», как она ее окрестила. По правде говоря, их родственная связь была так тонка и неясна, что никто не мог точно ее установить, когда после смерти своей матери, вдовы бристольского торговца невольниками, разорившегося из-за отмены рабства, Сесил и втерлась в доверие к Даббам и поселилась у них навсегда.

— Мне хочется увидеть сверху землю — ландшафт с птичьего полета…

Идалия еще раз повернула виноградину, а затем поднесла ее к губам, обнажив белоснежные резцы, разделенные небольшим просветом. Кожица ягоды хрустнула, и одновременно нож мистера Дабба заскрежетал по фаянсовой тарелке. Он был человеком дела и управлял тремя большими типографиями в Эдинбурге.

— В Бад-Эмсе чай был получше, — сказал мистер Дабб, — но ветчина, признаться, очень сочная.

— Майнцкая, — отозвалась миссис Дабб.

Майнц. С него-то они и начали свою экскурсию по Рейну, проезжая коричневато-серые города и пряничные местечки или плывя по реке, которая тяжело катила оливковые волны меж холмов, поросших виноградниками, с покинутыми игрушками разрушенных бургов на вершинах. Утром и вечером над Л орел ей расстилались сентябрьские туманы, и мутные серебристые ленты — внезапные гризайли, просвечивающие, точно лунный камень, — окутывали реку. Дни были теплые, и в воздухе стоял запах пыльной соломы и испарения открытых камней, а порой — сильный дух томящихся винных бочек, благоухание древесины и заплечных корзин из ивняка, исступленный аромат огородов с золотистыми тыквами, присевшими посреди нефрита. Долина обволакивала путешественников, обступая их высокими холмами, виноградниками и реками, охватывая кольцом гостиниц — иностранных или английских, но неизменно с французскими названиями: их чугунные колонны поддерживали над табльдотом многоцветный застекленный потолок, заливавший приглушенным светом пальмы в кадках. Случалось, дорога приводила в местечки с прогорклыми постоялыми дворами, которые назывались «Цур Кроне» или «Цум грюнен Баум»: там подавали серый хлеб и перекопченные колбасы. Но покрытые чехлами постели всюду вызывали у Даб-бов и мисс Райли изумление и растерянность.

Перебравшись из Бад-Эмса в Оберланштайн, они остановились в гостинице «Цум Раппен», которая была лучше многих других, на ее вывеске изображалась вздыбленная черная лошадь на золотом поле. Вина там были отменные, рыба — свежая, только что пойманная, но тяжелый хлеб, казалось, рубили топором.

Оберланштайн, расположенный у слияния Лана и Рейна, был большим селом, притулившимся среди лип, подобно древесной жабе в листве, — под скалой, увенчанной серым картонным силуэтом разрушенного бурга Ланек. Эта страна, столь близкая пространственно, была для Даббов такой же чужой, как тибетские высокогорья. Шотландцы очень смутно слышали о голоде, вызванном многолетним загниванием урожая, и знали по слухам о вспыхнувших два года назад бунтах в Силезии, Пруссии и Вестфалии, где орды скелетов расхищали запасы кормовой репы и картофеля. Но все это было так далеко, и хотя даже в обычное время жизнь народа оставалась бедной и однообразной, Рейнская область страдала гораздо меньше других. Тем не менее, виноград в этом году не уродился. Несмотря на холодные ливни, лето 1851 года завершилось солнечным сиянием, но если огороды утопали в изобилии, виноградные гроздья оставались твердыми и зелеными.

Мистер Дабб дегустировал каубские и хорвайлерские сорта. От виски язык у него ничуть не задубел, а вкус, напротив, утончился: считая себя обреченным, бедняга больше не заботился о запретах, принуждавших его к соблюдению сухого закона. Идалия же накануне шокировала родственников, потребовав стакан вина. Миссис Дабб покачала головой, вспомнив, что удочери «художественная натура» и это многое объясняет. Не стоит требовать слишком многого- Господи, какой-то стакан вина… «Выйдет замуж, и все пройдет», — часто говорил мистер Дабб, которому казалось, будто брак у людей, как и у некоторых насекомых, мгновенно влечет за собой потерю крыльев. Идалия смотрела на вещи иначе и планировала окончить академию, а затем открыть курсы рисунка для девочек. Она прилежно трудилась, полагаясь на свое воображение, когда ее тренированные худенькие ручки выводили в воздухе знаки, деревья и замки с выщербленными башнями, протыкавшими облака: ее прошлые или будущие рисунки, всегда очень подробные; декорации, претерпевшие анаморфозу и фантастическое искажение, стиснутое, правда, корсетом классицизма. За время рейнского путешествия она изрисовала несколько альбомов: поросшие лесом скалы, сиротливые часовни, задеваемые сильфидами донжоны, где плакали белые дамы и разыгрывались позабытые трагедии. Вальтер Скотт был тут как тут. Идалия много читала и даже листала тайком сочинения Байрона, поражаясь его безбожию: о некоторых вещах говорить не следовало.

Вечернее солнце, заглянув в окно мерзкой, обшитой дубом столовой, коснулось граната, оправленного серьгой в виде золотого сердечка. На миг показалось, будто поранена мочка, и за этим сердечком, оттененным кровью, померещился дарвиновский отросток первозданного уха. Солнечный свет коснулся больших карих глаз и лба, не омраченного меланхолией. Очень красивые черные волосы Идалии Дабб компенсировались (но зачем компенсация?) вздернутым носом, широковатым ртом и кожей, словно побитой дальней песчаной бурей. Молодость минует, но останется этот загадочный талант надевать шляпку, крепить брошь, укладывать складки шали (разве ей не пообещали кашемировую на восемнадцатилетние?), останется радость движения — эта энергия, живой источник, бьющий без помощи слов. Миссис Дабб была права: «и впрямь художественная натура…»

Вечернее солнце зажгло гранат, оправленный в серьгу, зажгло глаза Идалии, зажгло на столе стакан мистера Децимуса Дабба — рейнское вино, эликсир смерти.

А на холме вечернее солнце позолотило развалины бурга.

Этот бург — высохшее печенье, раскрошенное крысами, — имел долгую историю. Его первым бургграфом был Эмбрихо фон Лойнеке, с XIII столетия рассыпающийся в прах под плитой со своим изображением, стертым ногами, подобно форме для пряников: рыцарь с большими глазами и руками в наручах, соединенными на эфесе шпаги. За ним последовали многие другие: фон Нассау, фон Зайн, фон Вид, фон Лангенау и фон Изенбург — целая вереница преданных слуг курфюрста Майнцкого, напоенных светлыми и золотистыми винами, откормленных дичью и тяжелым хлебом, словно разрубленным топором. Их жизнь была тривиальна и состояла из лязга оружия, звона кирас, шума пиров, а также богоугодных дел, глухих монашеских ряс и приземленных занятий за грязными пологами на несвежих перинах. Бург полнился ржанием лошадей, гулом кухонь, голосами мужчин, служанок и бесчисленной ребятни, хрюканьем свиней, лаем свор, квохтаньем домашней птицы и женским плачем. Дождь и снег целыми столетиями шли над стенами и бойницами, выкрашенными бычьей кровью, над деревянными галереями, гласисами и высоченной остроконечной часовней на скале. Плющ карабкался на крючковатых лапках по пятиугольному донжону, повернутому острым углом к огороженному полю и бросавшему вызов Штольценфельсу, который по ту сторону Рейна стоял на страже курфюрста Трирского. Оборонительные сооружения часто укреплялись, а рвы расширялись, но в Тридцатилетнюю войну шведская армия Густава-Адольфа и имперцы под командованием графа Доны поочередно обстреливали Ланек картечью. Наконец, архиепископ Майнцкий велел оставить его на произвол судьбы, и с тех пор здесь высились лишь руины. Местные парни приводили сюда девиц с аквамариновыми глазами, в тяжелых красных юбках, и взбирались по ступеням разбитой винтовой лестницы на донжон.

В 1846 году весеннее равноденствие с воплями пронеслось над Рейнской долиной, хлопая промокшими саванами, размахивая шевелюрами и темными крыльями. Издохшие от голода ястребы и филины валялись в грязи брюхом кверху, черные от дождя. Однажды ночью в донжон ударила молния и увлекла за собой большую часть лестницы, которая обрушилась градом строительного мусора — грохочущий обвал в облаке пыли. Но вскоре жители Оберланека и Оберланштайна (те, что называли себя «друзьями Природы»), вспомнив о панораме, открывавшейся сверху, аквамариновых глазах, красных юбках, влажных губах и таинственности, воздвигли деревянную лестницу или, точнее, временный ряд ступеней — отнюдь не новых, ведь мостки перебросили через старые обломки. По слухам, эта шаткая конструкция выполняла свою задачу, и, возможно, так оно и было на самом деле. Но летом 1850 года стали раздаваться протесты. Кое-кто утверждал, будто дерево прогнило, стало трухлявым и разрушилось, и так как подпиравшие его камни больше не скреплялись раствором, они представляли собой зыбкую пирамиду, грозившую рухнуть при малейшем прикосновении. «Что ж, надо подумать», — отвечали именитые граждане, собираясь вокруг стола в «Цум Раппен» и сжимая в кулаках Römer’ы,[22] где трепетали желтые крылья рейнского. Однако искромсанная ветчина и грубый хлеб перевешивали золотистую бабочку с муаровой рябью и резкий, но в то же время округлый букет каубского или хорвайлерского. Красивые аквамариновые глазки — надо подумать, однако высота у донжона — целых тридцать пять метров.