Газета Завтра 313 (48 1999) - Газета Завтра Газета

Вы уверенно и восторженно продолжаете: “И когда Калмыкова за такие слова тут же поставили к стенке, он не затрясся от страха, а застегнулся на все пуговицы и сказал: “Смотри, сукин сын, как умеет умирать русский офицер!” Да, смелым, отчаянным был сотенный есаул Калмыков, но расстрелял его хорунжий Бунчук не за слова, а, как говорится, “по совокупности” и главным-то образом — за дела.

Кто такой Калмыков? Только что вернувшийся из Петрограда в свою казачью часть под Нарвой посланец, агент генерала Корнилова, которого Временное правительство отстранило с поста верховного главнокомандующего, но он не подчинился и готовил поход на столицу, чтобы задушить революцию. Дело происходит в самом конце августа 1917 года, то есть еще до Октябрьского переворота. Калмыков собрал митинг и прочитал казакам обращение к ним Корнилова, дополнив его своими бурными и решительными призывами присоединиться к генералу: “Сегодня же мы выступаем!”

Тут и случилась первая стычка есаула и хорунжего. Бунчук, конечно, говорил казакам совсем другое: “Вас ведут на братоубийственную войну, на разгром революции”. Но Калмыков напирал: “Что ж, неужели мы будем слушать этого труса и предателя?” Страсти разгорелись. Бунчука едва ли не пристрелили, но в конце концов казаки поверили ему, уважаемому среди них за человечность офицеру. Митинг разошелся.

Но вскоре казак Дугин сообщил Бунчуку, что Калмыков от слов, от агитации перешел к делу: куда-то послал конного гонца и по его приказанию для пешего похода на Петроград уже начали навьючивать на лошадей пулеметы. Тогда и нагрянул хорунжий:

— Калмыков, ты арестован! Руки!

Калмыков прыгнул от лошади, избочился, лапнул кобуру, но вытащить револьвер не успел: выше головы его цвинькнула пуля; опережая звук выстрела, глухо недобрым голосом крикнул Бунчук:

— Руки!..”

Надеюсь, вы понимаете, маэстро, как повернулось бы дело, если Калмыков успел бы вытащить револьвер? Неужели думаете, что, как ваш кухонный печальник русского народа, он стал бы разводить рацеи: “Несчастный русский народ!..”

А что было дальше? Бунчук не применил оружия, а повел арестованного в ревком гарнизона, то есть хотел передать его в руки войсковой власти. Но “подле станции Калмыков круто повернулся, плюнул в лицо Бунчуку:

— Под-лец!..

Бунчук, уклонившись от плевка, взмахом поднял брови, долго сжимал левой рукой кисть правой, порывавшейся скользнуть в карман:

— Иди!.. — насилу выговорил он.

Калмыков пошел, безобразно ругаясь, выплевывая грязные сгустки слов.

— Ты предатель! Изменник! Ты поплатишься за это! — выкрикивал он, часто останавливаясь, наступая на Бунчука.

— Иди! Прошу... — всякий раз уговаривал тот.

И Калмыков, сжимая кулаки, снова срывался с места, шел толчками, как запаленная лошадь. Они подошли к водокачке. Скрипя зубами, Калмыков кричал:

— Вы не партия, а банда гнусных подонков общества!..”

И дальше все то, что уже было процитировано. А в самом конце — как слепящее пламя ненависти, отрешенности и величия:

“Стреляй, сукин сын! Стреляй! Смотри, как умеют умирать русские офицеры! Я и перед сме-е...

Пуля вошла ему в рот...”

Да, конечно, кто спорит, надо бы довести есаула до ревкома и сдать, но надо, Глузский, признать и то, что Бунчук глубоко прав, когда потом сказал Дугину: “Калмыков, если бы его власть, стрелял бы нас, папироски изо рта не вынимая...” Да ведь и сам есаул истошно орал: “Я бы вас всех на одной перекладине!..” Или вы думаете иначе? Так посмотрите, что вытворяет Калмыков теперь, когда захватил власть в Кремле, на телевидении, в банках...

Не было у “Тихого Дона” читателей более пристрастных и ревнивых, чем белоказаки, которые после полного разгрома Белого движения, слившегося с иностранной интервенцией, опозоренные, бездомные, нищие оказались на чужбине. Уже в 1961 году один из них — Павел Кудинов из Вешенской, бывший хорунжий — писал Константину Прийме, известному шолоховеду: “Читал я “Тихий Дон” взахлеб, рыдал-горевал над ним и радовался — до чего же красиво и влюбленно все описано, и казнился — до чего же полынно горька правда о нашем восстании. И знали бы вы, видели бы, как на чужбине казаки — батраки-поденщики — собирались по вечерам у меня в сарае и зачитывались “Тихим Доном” до слез и пели старинные донские песни, проклиная Деникина, барона Врангеля, Черчилля и всю Антанту... Скажу вам, как на духу: “Тихий Дон” потряс наши души и заставил все передумать заново, и тоска наша по России стала еще острей, а в головах посветлело. Поверьте, что те казаки, кто читал роман Шолохова, как откровение Иоанна, кто рыдал над его страницами и рвал свои седые волосы (а таких были тысячи!), — эти люди в 1941 году воевать против Советской России не могли и не пошли. И зов Гитлера “дранг нах остен!” был для них гласом сумасшедшего вопиющего в пустыне”.

Да, роман потрясал людские души во всем мире правдой любви и правдой ненависти, подлинностью боли и подлинностью сострадания.

“...Догнав быстро удалявшегося от водокачки Бунчука, так и не сумевшего левой рукой удержать кисть правой, выхватившей револьвер, Дугин твердил: “Митрич... Что же ты, Митрич? За что ты его?..

У Дугина долго тряслась голова, пощелкивали зубы и как-то нелепо путались большие, в порыжелых сапогах ноги...”

“Вы слышите? Грохочут сапоги...” Рядом с малограмотным казаком Дугиным представьте, маэстро, изысканного поэта Окуджаву, которого так уважительно цитируете:

Человеческое достоинство —

Загадочный инструмент:

Создается столетиями,

А утрачивается в момент...

НЕПЛОХО СКАЗАНО. Так вот, ваш любимец, как и солдат Дугин, тоже был однажды свидетелем расстрела. Расстреливали не обезумевшего и готового на все от ненависти врага, а много сотен, по иным сведениям, до полутора тысяч, сограждан, собравшихся со всех концов страны в Дом Советов, чтобы защитить Конституцию Родины, ее честь и достоинство. Расстреливали не в сумбурном припадке взаимной ненависти, не в слепящем параксизме оскорбленности, как там, у водокачки, — нет, расстреливали спокойно, не спеша и вовсе не “прямой наводкой”, как пишут непонимающие, что это приблизительная, “грубая” пальба по близким целям, расстреливали по точной наводке — так, что ни один снаряд не угодил в стену, а только по окнам! Только по окнам, за которыми живые люди!..

Поэт Окуджава созерцал картину по телевидению, может быть, лежа на мягкой грузинской тахте, с фарфоровой чашечкой бразильского кофе в руке, с папироской — в другой...

Потом корреспондент “Подмосковья” обратился к поэту с вопросом: “Что вы чувствовали во время расстрела? Что думаете об этом?” Возможно, он ожидал услышать: “У меня дрожат руки, трясется голова, не попадает зуб на зуб... За что? За что они их?.. Я не могу поверить...” Но поэт ответил четко и радостно: “Расстрел “Белого дома” я смотрел, как финал увлекательнейшего детектива — с наслаждением!” Разве не так же ответил бы и есаул Калмыков?..

Да, человеческое достоинство — загадочный инструмент...

Для меня лично, артист Глузский, результат этого интервью Окуджавы “Подмосковью” и вашего “Новым известиям” — оказался одинаков. В моих глазах оба вы свое достоинство утратили в момент.

Поэтому, когда вы говорите, что теперь, прозрев и “отряхнув голову”, “портрет Ленина я уже не понесу и красное знамя тоже не понесу”, то и хочу вас успокоить: “Напрасные волнения! Теперь никто вам портрет Ленина и не доверит, никогда красное знамя в такие руки не передадут. Да и раньше-то зря делали это”.

Среди обильных наград этого подлого времени вы получили от кого-то еще и приз “Честь и достоинство”. И вот, видимо, считая себя поэтому большим авторитетом в данном вопросе, вы при виде своего ровесника, который просит милостыню или торгует газетами, говорите: “Я никогда бы не вышел с протянутой рукой!” Опомнитесь, Михаил Андреевич, вы уже давно стоите перед режимом с протянутой рукой, но если вашим несчастным ровесникам почти такие же несчастные подают пятаки да семишники, то вам — увесистые премии: “Нику”, эту самую “Честь”, “Кумира”... И все в долларах. Сколько отмусолили хотя бы за “Нику”? Слышал я, тысяч 20? Это на наши-то деньги 500 тысяч. Моя пенсия за четыре года. А она у меня не из последних, ибо ветеранско-инвалидная. А у других?.. После этого у Вас поворачивается язык бросить своим собратьям: “Я очень сержусь, когда мои коллеги позволяют себе говорить, что они “нищие”. Недостойно это”. Конечно, недостойно и даже непристойно, если бы говорили такие ваши коллеги, как братья Михалковы или, допустим, Станислав Говорухин, как Алла Пугачева или какая-нибудь Долина. Но ведь говорят-то совсем другие. Их, живущих за чертой бедности, то есть получающих, скажем, 500 рублей, когда прожиточный минимум — минимум, чтобы не протянуть ноги! — свыше 1000 рублей, их в стране больше 50 миллионов, и артистов в том числе, то есть каждый второй-третий. Это целый народ такой страны, как Франция. И вас, народного артиста, мультилауреата советских и антисоветских премий, раздражает, когда несчастные отваживаются протестовать против режима, установленного в стране русскими болванами и еврейскими прохвостами хотя бы тем, что они на кухне называют себя “нищими”. Не сметь! Да? Однако, несмотря на все ваше вопиющее благополучие, сытость и заласканность режимом, вы, как выясняется, тоже в постоянном страхе, подобно нам, сирым. Вы признаетесь: “Я очень боюсь оказаться в ситауции потери достоинства”. Вы имеете в виду “ситуацию” с рукой, протянутой в прямом смысле, — не в Екатерининском зале Кремля, не на сцене Дома кино, а на улице. Да, именно ту “ситуацию”, о которой сами же и говорили: “Я? Никогда!..”