Поэты об интимном. Сборник статей - Юрий Лифшиц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Максимально упростил здесь себе задачу Михаил Лозинский, изобразив на бумаге буквальную и в силу этого донельзя скучную констатацию факта:
«Бренность, тыЗовешься: женщина!».
Примеру Михаила Леонидовича последовала Анна Радлова, проявившая простительную для женщины слабость, значительно ослабив (извините за дурную тавтологию) исходный текст нисколько не обидным для женского сословия прочтением:
«Слабость – имяТвое, о женщина!».
Прочие же переводчики-мужчины, как нам представляется, передали это место, явно сообразуясь с тем, сколько сами они натерпелись от представительниц противоположного пола. Кроме того, все они, дабы придать шекспировской мысли лапидарность и завершенность афоризма, не стали – в отличие от Лозинского и Радловой – переносить смысл из одной строки в другую, то есть, говоря по-русски, обошлись без анжамбемана.
Николай Полевой:
О женщины! ничтожество вам имя!
Борис Пастернак:
О женщины, вам имя вероломство!
Автор текущих строк предложил свой вариант данной максимы:
Предательство, зовешься ты женой!
Вероломство, ничтожество, предательство – как все это далеко от исходной бренности! И это, как мы покажем по мере развертывания нашего текста, совсем не случайно. Что же дальше? А дальше – приходится остановить ручей наших доводов, ибо русским переводам великой шекспировской трагедии несть числа, и, чтобы выявить все интерпретации избранной нами строки, пришлось бы потратить бесконечно большое количество времени, что в рамках настоящего эссе не входит в нашу скромную задачу.
В силу сказанного попытаемся восполнить некоторый пробел, а именно – попробуем окинуть беглым взором сокровенные стихотворные строки из богатейшего поэтического наследия, вовсе не претендуя на то, чтобы объять необъятное, ибо наша цель – наметить проблему, а уж проследить ее исчерпывающим образом – дело грядущих столетий.
2
И начнем мы… с царя Соломона, с его «Песни песней»… Впрочем, любые слова касательно этого бессмертного произведения будут лишними. Скажем только, что великую «Песнь…» мы почитаем поэзией самой высшей пробы, и, как отмечает библеистика, тому имеются весомые основания. Очень может статься, что эротическая история царя Соломона и бедной девушки Суламиты задолго до светлой эры просвещенного консерватизма была изложена именно в стихах. Даже рискуя навлечь на себя обвинения Бог знает в чем, заметим, что уразуметь, по каким причинам «Песнь песней» сделалась библейским каноном, мы не в состоянии, посему перейдем к банальной цитации.
О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округление бедр твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника; живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое – ворох пшеницы, обставленный лилиями; два сосца твои – как два козленка, двойни серны; шея твоя – как столп из слоновой кости…
Что тут скажешь? Совершенно неважно, шептал ли царь Соломон (или кто другой, составлявший «Песнь песней») эти слова во время с ума сводящей прелюдии, бормотал «в миг последних содроганий» (как скажет спустя тысячелетия другой поэт), или они струились из него, когда он уже пребывал в сладостной истоме. Автор с восхищением и неотразимой образностью описывает свою возлюбленную, и достойно удивления, что только простая крестьянская девушка удостоилась от багрянородного поэта столь изысканных восхвалений.
Великий царь царей Соломон, если действительно он написал эти умопомрачительные строки, об интимной стороне вопроса говорил со знанием дела, ибо мужчина, располагающий гаремом из 300 жен и 700 наложниц (или наоборот), не мог не быть некоторым специалистом своего первородного дела. Правда, от всех дам, если верить Священному Писанию, у пастыря иудейских народов случился только один-единственный сын именем Ровоам, но мы сейчас рассуждаем не о производительной силе порфироносного потомка давидова, а о его сексуальной (1000 женщин – шутка ли!) и творческой («Песнь песней»! ) мощи. И то, и другое впечатляет, не правда ли?
И вот что интересно: каким бы ни было религиозное содержание поэмы, эротическое – явно превалирует. И одно это может произвести на неискушенного читателя непредсказуемый эффект. Подобный тому, который испытали на себе юные герои повести Михаила Рощина «Бабушка и внучка». Старорежимная бабуся, снисходительно глядя на чувство, вспыхнувшее между молодыми людьми, взялась – по-видимому, под воздействием старческого маразма – читать им великую повесть о великой любви, не подозревая, каким магическим образом ветхозаветный гимн скажется на влюбленной парочке:
О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! о, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов!Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!
Сосцы, ворох пшеницы, мед и молоко под языком… Это для бабули вышеприведенные речи стали всего-навсего изящной литературой, тогда как советские юноша и девушка из повести Рощина восприняли соломоновы откровения как руководство к действию и готовы были вцепиться друг в друга чуть ли не на веранде дачи, где и происходили библейские чтения…
Этот стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти.Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее; и груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблоков; уста твои – как отличное вино…
И в завершение:
Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви…
Бабушка закончила чтение, в заключение ехидно заметив: слыхали? то-то же, а то вы полагаете, что ничего и никого до вас не было, – и отправилась баиньки. А каково было после «Песни…» юным влюбленным?..
Следующую остановку совершим в древнем Риме, не подозревавшем в оные времена, что ни с того ни с сего окажется именно древним. В античности тоже обретались молодые люди, желавшие любить, быть любимыми и пытавшиеся на практике осваивать «науку страсти нежной, которую воспел»… Овидий Носатый или Назон, каким он, собственно говоря, и остался в памяти благодарных потомков. Бедолага сочинил свою стихотворную «Науку любви», полагая научить уму-разуму своих латинских сограждан, а в результате вынужден был покинуть Римскую империю, дабы на ее окраине обучать «ломовой латыни» будущих румын и молдаван. Нерукотворные свидетельства, оставленные Овидием хотя бы в виде «Любовных элегий», дают все основания признать, что поэт весьма и весьма преуспел в своей изумительной науке. Возьмите, допустим, пятую из Первой книги элегий, и вы в этом убедитесь (перевод С. Шервинского).
Жарко было в тот день, а время уж близилось к полдню.Поразморило меня, и на постель я прилег.Ставня одна лишь закрыта была, другая – открыта,Так что была полутень в комнате, словно в лесу, —Мягкий, мерцающий свет, как в час перед самым закатомИль когда ночь отошла, но не возник еще день.Кстати такой полумрак для девушек скромного нрава,В нем их опасливый стыд нужный находит приют.Тут Коринна вошла в распоясанной легкой рубашке,По белоснежным плечам пряди спадали волос.В спальню входила такой, по преданию, СемирамидаИли Лаида, любовь знавшая многих мужей…Легкую ткань я сорвал, хоть, тонкая, мало мешала, —Скромница из-за нее все же боролась со мной.Только сражалась, как те, кто своей не желает победы,Вскоре, себе изменив, другу сдалась без труда.И показалась она перед взором моим обнаженной…Мне в безупречной красе тело явилось ее.Что я за плечи ласкал! К каким я рукам прикасался!Как были груди полны – только б их страстно сжимать!Как был гладок живот под ее совершенною грудью!Стан так пышен и прям, юное крепко бедро!Стоит ли перечислять?.. Все было восторга достойно.Тело нагое ее я к своему прижимал…Прочее знает любой… Уснули усталые вместе…О, проходили бы так чаще полудни мои!
Как видите, прошли тысячелетия, а в альковных отношениях между мужчинами и женщинами мало что изменилось. Точнее, не изменилось ничего. Правда, одно «но». Все эти древнеримские «Лесбии, Юлии, Цинтии, Ливии, Микелины» (в нашем случае – Коринна) были сплошь гетерами, жрицами любви, особами нетяжелого поведения, хотя и отличались от нынешних образованностью и кое-какими талантами, помимо чисто женского. Жена, супруга, хозяйка дома была всего-навсего старшей рабыней, главной наложницей, законной возможностью для мужа наплодить детей и тем самым продлить род. Ей из дому-то отлучаться особенно нельзя было, а уж образования и вовсе не полагалось. Мужчины вроде Овидия (и не вроде – тоже) охотно проводили время именно с Кориннами, поскольку с ними можно было поговорить не только о домашних делах. А уж в вышеназванном ремесле, в котором и сам Назон был специалистом, преуспели гораздо больше и чаще натуральных супруг.
