Общество знания: История модернизации на Западе и в СССР - Геннадий Осипов

Понимание того, что у человечества есть «долг перед будущим», который не связан с прямым обменом, есть часть традиционного знания всех крестьянских культур. Индейская поговорка гласит: «Мы не получаем блага природы в наследство, мы берем их в долг у будущего». У. Р. Каттон приводит такую историю: «В 1921 году голодную общину на Волге посетил корреспондент американской газеты, собиравший материалы о России. Почти половина общины уже умерла с голоду. Смертность продолжала возрастать, и у оставшихся в живых не было никаких шансов выжить. На близлежащем поле солдат охранял огромные мешки с зерном. Американский корреспондент спросил у пожилого лидера общины, почему его люди не разоружат часового и не заберут зерно, чтобы утолить голод. Старик с достоинством отвечал, что в мешках находятся зерна для посева на следующий год. „Мы не крадем у будущего“, — сказал он» [129, с. 21].

Как показали исследования антропологов, отношение человека Запада к природе, исключающее ответственность перед будущим, не является естественным, присущим человечеству как виду. Это — продукт знания, специфической идеологии индустриализма. К. Леви-Стросс в «Структурной антропологии» пишет: «Оно [развитие Запада] предполагает безусловный приоритет культуры над природой — соподчиненность, которая не признается почти нигде вне пределов ареала индустриальной цивилизации…

Между народами, называемыми „примитивными“, видение природы всегда имеет двойственный характер: природа есть пре-культура и в то же время над-культура; но прежде всего это та почва, на которой человек может надеяться вступить в контакт с предками, с духами и богами. Поэтому в представлении о природе есть компонент „сверхъестественного“, и это „сверхъестественное“ находится настолько безусловно выше культуры, насколько ниже ее находится природа… Например, в случае запрета давать в долг под проценты, наложенного как отцами Церкви, так и Исламом, проявляется очень глубокое сопротивление тому, что можно назвать моделирующим наши установки „инструментализмом“ — сопротивление, далеко выходящее за рамки декларированного смысла запрета.

Именно в этом смысле надо интерпретировать отвращение к купле-продаже недвижимости, а не как непосредственное следствие экономического порядка или коллективной собственности на землю. Когда, например, беднейшие индейские общины в Соединенных Штатах, едва насчитывающие несколько десятков семей, бунтуют против планов экспроприации, которая сопровождается компенсацией в сотни тысяч, а то и миллионы долларов, то это, по заявлениям самих заинтересованных в сделке деятелей, происходит потому, что жалкий клочок земли понимается ими как „мать“, от которой нельзя ни избавляться, ни выгодно менять…

В этих случаях речь идет именно о принципиальном превосходстве, которое отдается природе над культурой. Это знала в прошлом и наша цивилизация, и это иногда выходит на поверхность в моменты кризисов или сомнений, но в обществах, называемых „примитивными“, это представляет собой' очень прочно установленную систему верований и практики» [26, с. 301–302].

Тот факт, что принятие доктрины «общества знания» как системы постиндустриальных установок нисколько не изменили отношения к природе как ключевого блока мировоззренческой матрицы Запада, говорит современная экономическая практика. «Политбюро» мировой рыночной экономики — институты Бреттон-Вудс (МВФ и Всемирный банк) — продолжают не только использовать, но и распространять использование разрушительной для биосферы модели. Предпринятая под давлением экологических движений (и даже Конгресса США) «зеленая маскировка» означала лишь смену фразеологии и создание в МВФ и Всемирном банке «экологических подразделений», служащих ширмой. Не было даже речи о том, чтобы пересмотреть или хотя бы обсудить фундаментальные положения модели развития рыночной экономики.

Достаточно взглянуть на просочившийся в печать конфиденциальный меморандум Лоуренса Саммерса, который он, в бытность главным экономистом Всемирного банка, разослал своим ближайшим сотрудникам 12 декабря 1992 г.: «Строго между нами. Как ты считаешь, не следует ли Всемирному банку усилить поощрение вывоза грязных производств в наиболее бедные страны? Я считаю, что экономическая логика, побуждающая выбрасывать токсичный мусор в страны с низкими доходами, безупречна, так что мы должны ей следовать» (см. [38]).

Саммерс совершенно правильно и честно сформулировал проблему: поведение хозяйственных агентов диктуется определенной экономической логикой. Поиски злого умысла, моральные обвинения, к которым прибегают «зеленые», просто неуместны, если эта логика в принципе принимается гражданским обществом Запада.

Принятая многими странами программа МВФ («структурной перестройки»), ориентирующая их хозяйство на экспорт, привела к «экологическому демпингу» в огромных масштабах. Помимо размещения грязных производств, эти страны выдают концессии и ведут сами массовую вырубку лесов. В Гане с 1984 по 1987 г. экспорт ценной древесины увеличен (с помощью кредитов Всемирного банка) втрое и продолжается в таком темпе, что страна может остаться совершенно без леса. Экспортные успехи Чили частично связаны с массовой вырубкой реликтового леса юга страны и опустошительным выловом рыбы для производства рыбной муки.

Инвестиции в освоение Амазонии с участием Всемирного банка составили 10 млрд долл. Масштабы вырубки леса таковы, что только в ходе одного из проектов (Grande Carajas) будет очищена территория, равная Франции и Германии вместе взятым. Там строится металлургический комбинат мощностью 35 млн тонн стали в год, который будет работать на древесном угле (!), полученном при вырубке 3500 кв. км тропического леса в год. Вся продукция предназначена на экспорт и будет вывозиться по железной дороге в строящийся на расстоянии 900 км порт. Масштабы экологического ущерба от этого проекта не укладываются в привычные понятия [38].

Баландин объясняет это действием самого непосредственного фактора — принятием в индустриальном обществе экономической рентабельности за главный критерий успеха [58]. Эта категория сложилась в сфере научной рациональности, автономной от этических ценностей, в том числе экологических. Но научная обоснованность этого критерия кажущаяся, поскольку предмет экономической науки неразрывно связан с ценностями, и они вовлекаются в систему знания контрабандой. Этика общества, ставящего превыше всего прибыль, не просто допускает, но и поощряет сбрасывать издержки в «слабые» общества или по крайней мере возлагать их на все человечество и среду его обитания. Это делает технику средством углубляющейся дегуманизации биосферы, а человека — ее врагом.

В данном случае знание современного индустриального общества, задавая ложный критерий, служит инструментом обмана (и самообмана). Едва ли не главная индустрия «общества знания» — создание искусственного языка, понятий, в которых формализовано знание. Любой такой язык — «новояз», смысл каждого его слова выражает определенное видение предмета, определенную мировоззренческую установку. Бывает, что это искажает смысл, который придавался слову в естественном языке, выработанным постепенно в диалоге.

Вот пример: в обыденном языке четко разделялись понятия производство и добыча. В производстве человек создает нечто новое, частицу мира культуры. При добыче человек изымает из природы то, что она создала без усилий его рук и ума. Поэтому говорилось «производство стали», но «добыча нефти». Когда язык стал подчиняться теории (политэкономии), которая видит лишь движение стоимостей, стали говорить «производство нефти». Важнейшее мировоззренческое различение было стерто. Темпы извлечения невосполнимых ресурсов, которые природа накопила за 600 миллионов лет, общество стало принимать за производство благ.

Экологи приводят в пример знаменитую «лазейку» в налоговом законодательстве США 1913 г., дающую налоговые льготы за увеличение добычи нефти — для стимулирования «производства». Один автор пишет: «Поскольку „производство“ на самом деле означало добычу, это можно приравнять ситуации, в которой банк выплачивает процент при каждом изъятии денег со счета, а не при их вложении. Короче, это была правительственная субсидия на воровство у будущего» [129, с. 149].

Приравнивание добычи к производству так глубоко вошло в сознание, что даже в России экономисты приняли этот язык и говорят о том, как бы изъять в пользу общества у олигархов «природную ренту». Но прибыль от месторождений нефти нельзя считать рентой, ибо рента — это регулярный доход от возобновляемого источника. Земельная рента создается трудом земледельца, который своими усилиями соединяет плодородие земли с солнечной энергией. По человеческим меркам это источник неисчерпаемый. С натяжкой природной рентой можно считать доход от рыболовства — если от жадности не подрывать воспроизводство популяции рыбы. Но доход от добычи нефти — не рента, ибо это добыча из невозобновляемого запаса.