На дне Одессы - Лазарь Осипович Кармен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Яшка машинально полез в карман, где лежал нож, посмотрел горящими глазами в упор публике и хрипло засмеялся.
«Чего же вы сидите, честные люди, как идолы, и не подходите? Трусы!» — хотел он сказать своим смехом.
Когда он нащупал нож, легкая дрожь пробежала по его телу. С каким наслаждением он вонзил бы сейчас в кого-нибудь нож по самую рукоятку и несколько раз повернул бы его.
«И чего он не подошел?» — простонал Яшка и с сожалением посмотрел на обидно сидевшего спиной к нему литейщика.
Натешившись и разозлив до крайних пределов публику, Яшка расплатился за разбитые бутылки золотом, щедро одарил машиниста, Мишку и, провожаемый последним до экипажа, оставил трактир.
Яшка сел в экипаж и поехал дальше. За ним по-прежнему потянулись со своими дрожками ваньки и понеслись с гиканьем и свистом стада хвостатых и босоногих мальчишек.
Вечером этого дня он сидел в жалком трактирчике пьяный, без пальто, без кашне, часов, галош, лакированных ботинок и лорнета. Все было прокучено и вместо всего этого на нем были его знакомый старый пиджачок и тонкие, как паутина, штанишки. Он сидел в кругу товарищей и хвастал:
— А как я свежал нынче. Боже мой, Боже мой. Понимаешь? Тут тебе машина «калараш» играет, тут тебе жлобы (дураки) сидят злые такие, «чахотка и болесть берет их», а тут — столы с пивом. А я как возьму столы и опрокину их. Бутылки дзинь! На полу — целый ставок пива. И никто не смей слова сказать. Зекс (не тронь)! Потому что за все массаматам отвечает (кошелек платит). Вот так жисть. Умирать не стоит.
— Молодец, Яшка! — смеялись товарищи…
Таков был Яшка.
И с этим Яшкой столкнула насмешница-судьба Надю.
IV
ПРОЩАЙ, ДНЕСТР
Надя, придя домой на кухню с кладбища, стала торопливо, точно кто-то гнал ее в шею, — она даже не разделась, — снимать со стен свои расшитые полотенца, образки, лубочные картинки и совать их в сундук.
Вошла хозяйка.
— Ты что делаешь? — спросила она.
— Ухожу от вас, — тихо ответила Надя.
— Что-о-о? — удивилась та.
Сюрприз этот был для хозяйки неожиданный.
Надя перестала возиться с полотенцами и образками, повернулась к хозяйке, тяжело опустилась перед нею на табурет и глубоко вздохнула.
Хозяйка широко раскрыла глаза и всплеснула руками. Надя была неузнаваема. Лицо ее было бледное, глаза и веки красные, опухшие, волосы мокрые и растрепанные, платье грязное и вся фигура — жалкая, скомканная.
— Где была? Что случилось? — спросила хозяйка.
— На кладбище… Дядя Степан помер.
Надя прикусила губу, чтобы не разрыдаться. Но это не помогло ей. Слезы прорвались, как вода через плотину, и вся фигура Нади затрепетала и забилась, как в лихорадке.
Хозяйка подошла к ней, положила на ее голову руку и стала успокаивать:
— Что делать, милочка. Все под Богом ходим. Все смертны. И наш час придет.
Надя с трудом успокоилась. Утерев рукавом последнюю слезинку, она снова подошла к сундуку и стала перекладывать платья. Хозяйка нахмурилась и сказала:
— Чего ж тебе уходить? Ну, дядя умер. Что ж такое?
Хозяйка и думать не хотела об уходе Нади. Надя была для нее — сущий клад. Она была «за все». Стирала белье, гладила, мыла полы, варила, пекла, детей нянчила. Чего только она не делала! При этом она была безответна, как пень.
Ты ее и «дурой» и «дрянью», чем угодно обзывай, а она тебе — ни слова. Точно воды в рот набрала. И за все эти таланты получала 4 рубля.
— Чего ж тебе уходить? — повторяла, хмурясь сильнее, хозяйка.
Надя посмотрела на нее грустными глазами и ответила:
— Дядя при жизни наказывал уйти отсюда. «Если что со мной случится, — говорил он, — немедля поезжай в деревню. Здесь без меня тебе оставаться никак нельзя. Пропадешь».
— Глупости… Оставайся.
— Н-не могу. Завтра еду.
Хозяйку вдруг взорвало, как пороховой погреб, и из мягкой и ласковой она превратилась в мегеру. Она покраснела до ушей, топнула ногой и раскричалась:
— А я тебя не пущу! Ах ты, скотина! Держала я тебя все время из жалости. Приехала ты из деревни дурой. Юбки нижней накрахмалить не умела. Что такое шнельклопс и бифштекс, не знала. Я, я всему тебя научила. Гладить, стирать, варить, жарить. Ты, по-настоящему, должна мне быть благодарна. Руки и ноги целовать. А ты вот научилась и теперь бросаешь меня. Я знаю. У тебя другая служба. Кто-то сманил тебя. Кто — говори!? Не эта ли кривая, Соколова, — учительница несчастная!? Она давно сманивала тебя. Полтинником лишним соблазняла. И чем она кормить тебя будет? Самой жрать нечего. Дядя твой умер? Не верю я тебе, не верю, не верю! Выдумала. Все вы, деревенские, выдумываете. Одна выдумывает, что замуж выходит, другая, что мать домой требует. А сколько шкоды ты мне наделала за то время, что служишь?! Каждый день у тебя то стакан лопнет, то ламповое стеклышко, то тарелка разобьется, то керосин вытечет. Позавчера только новый абажур разбила. Если бы я хотела подать на тебя в суд, то 50 рублей содрала бы с тебя. Неблагодарная ты! Где я сейчас, скажи, служанку найду? Послужи еще неделю, пока другую найду, а потом ступай на все четыре стороны. К черту даже. Счастье, подумаешь, какое. Таких, как ты, тысячу можно найти. Мало вас по справочным конторам и базарам шляется!
Надя, как только хозяйка разразилась бранью, присела на край сундука и с изумлением слушала ее. Но вот она вспомнила Днестр и озарилась счастливой улыбкой.
Вот он, ее родной Днестр, вот она, родная деревня — дорогие Рокусоляны!
Ясный день. Деревня вместе с ее синими-синими хатами, как в зеркало, глядится в сверкающий и колыхающийся Днестр и кажется, плывет. Вон плывет вместе с садиком дом Петра, рядом с ним — дом солдатки Насти, и позади них — дом старосты Николая. Плывет на манер паруса и белая церковь с лучистым крестом, где ее крестили. Возле церкви стоит в старом своем подряснике батюшка и, защитив глаза от солнца ладонью, смотрит на Днестр. Он, должно быть, ищет глазами своих шалунов Васю и Мишу. Они с утра кружатся на
