Батыр - Берды Кербабаев

—Хватит вам приставать к мальчику!

Дурсун тут же напустилась на мужа:

—Тебе что! Ты сидишь себе да покуриваешь и горя не знаешь! Если бы ты был путёвым человеком да хорошим мужем, мне не пришлось бы переносить столько мучений из-за болезни мальчика.

Аннамурад покосился на расходившуюся Дурсун, но ничего не сказал. Он опустил на грудь голову и молча стал что-то выковыривать из кошмы. Батыр заступился за отца.

—Ты никому не даёшь слова сказать! — всхлипывая, вымолвил он. — Чем только ты меня не поила... Ты слушаешь советы каждого случайного прохожего и скоро доведёшь меня до могилы. Нас в школе учат не верить никаким знахарям — все они обманщики, и я не дам, не дам прижигать!

Сильная боль, резанувшая поясницу, заставила Батыра замолчать. Он скорчился на постели. Лицо его побледнело, на лбу выступил пот.

Дурсун бросилась к сыну, но дорогу ей преградила знахарка.

—Говорят: куда приглашают — не избегай, где не уважили — не показывайся, — прошипела она. — Звали — пришла, не уважили — ухожу!

Глаза Дурсун застлал туман, по щекам поползли слёзы. Она хотела что-то сказать старухе, но ей помешал горький комок, вставший поперёк горла. Женщина пошатнулась и стала медленно оседать на пол. Знахарка поддержала её под руки.

Отец Батыра поднял голову, посмотрел на жену и знахарку долгим взглядом и снова ничего не сказал.

II

Кибитка, в которой ютилась семья Аннамурада, была старой и ветхой. Она переходила из рода в род и всё больше разрушалась.

Деревянные колки покривились, стали совсем чёрными от копоти. Перекладины основания кибитки давно сломались во многих местах, и сквозь них можно было свободно пролезть. В довершение всего, войлочный полог, несмотря на бесчисленные заплаты, имел столько дыр и щелей, что, когда шёл дождь, не было разницы, находишься ли ты в кибитке или на улице.

Кроме подушек и одеял, сложенных у стены горкой, в ней, пожалуй, всё было такого же «возраста», как и она сама.

Ни одна вещь из домашней утвари не могла привлечь, тем более задержать на себе взгляд старой Боссан. Всей этой ветоши она хорошо знала цену. Если бы не два мешка муки, прикрытые рваным, с торчащей ватой одеялом, её нога и минуты бы не задержалась в этой бедняцкой кибитке. Но мешки с мукой — о, они были очень по душе знахарке! Она сделает упрямому мальчишке прижигание, и один из мешков перейдёт в её собственность. Ей нет никакого дела, каким трудом достались семье Аннамурада эти два мешка муки.

Долгие годы бедность не хотела покидать кибитку Аннамурада. Он не знал ни сна, ни отдыха, день и ночь проводил на своём клочке земли, но не мог обновить даже дверь кибитки, которая едва дышала. Скуден и мал был получаемый урожай — его не хватало даже на то, чтобы прокормиться семье.

Не могла припомнить и мать Батыра, когда она сидела без дела. Кроме домашнего хозяйства и заботы о ребятишках, ей приходилось по ночам, при свете коптилки, ткать на продажу ковры. Время шло, а семья так ничего и не скопила на чёрный день...

Но пришла и в Туркмению советская власть. Переменилась жизнь в старой кибитке, легче вздохнул рано постаревший Аннамурад. Первой радостью семьи стали два туго набитых мешка муки. Теперь не надо было идти к соседям занимать на лепёшки, не надо было кланяться в ноги богачам — одалживать зерно до нового урожая.

Нужда и непосильный труд давно сделали отца Батыра человеком угрюмым, молчаливым и замкнутым.

Дурсун же, в отличие от своего мужа, имела общительный и живой характер. Она не могла не похвастаться своей радостью, не могла наговориться об этих простых мешках с мукой. Слух о муке быстро дошёл и до ушей старой знахарки.

И вот теперь, когда она приводила в чувство мать Батыра, брызгая на неё изо рта водой, старая Боссан не спускала глаз с выпиравших из-под одеяла пузатых мешков. «Раньше я приходила в эту кибитку и меня угощали одним кислым молоком и чёрствой лепёшкой, — думала она, — а когда уходила, то совали в руку два вершка бязи с завязанной в неё монеткой — вот и весь барыш! Но теперь я так не уйду. Если настою на своём, то и оба мешка могут стать моими. Дурсун любит сына больше жизни — она согласится на всё».

...В кибитке запылал очаг, и знахарка положила на него серп. Серп был старый, его покрывал толстый слой ржавчины. Он долгое время пролежал под рухлядью, в сыром месте. Ржавчину обили о камень, перед тем как положить серп на огонь.

Серп раскалялся на глазах. Вскоре он стал сверкать, словно молодой месяц. Было что-то общее в его сверкании и сверкании глаз старой знахарки, когда она смотрела на серп. И это понятно:

раскалённый серп приносил в её кибитку хлеб, масло, баранину. Оттого-то она так заворожённо и смотрела на него, пока он нагревался. Знахарка ухмылялась, потирала руки.

Отец Батыра исподлобья, хмуро смотрел на языки пламени, лижущие кривую сталь, и брови его сходились на переносье. Глубокая складка прорезала лоб, на котором отчётливо темнел шрам. Это был след давнего прижигания. «Странно... — размышлял Аннамурад. — У меня тогда болела голова — и мне прижгли лоб, сын страдает животом — а лекарство осталось тем же, что и тогда, когда я был мальчишкой...»

Аннамурад не был склонен к долгому раздумью. Серп в огне перепутал все его скудные мысли; ему показалось, что старая боль вспыхнула в нём с прежней силой, лоб его загорелся, как будто его только что прижгли снова. Аннамурад с такой ненавистью смотрел на раскалённый серп, что, казалось, вот-вот раскричится, схватит обжигающий металл голыми руками и вышвырнет его вон из кибитки. Но отец Батыра ничего этого не сделал. Чтобы не видеть страданий сына, он поднялся с кошмы и, заложив руки за спину, ушёл на улицу. «Спина невидящего сильна», — говорит пословица.

Дурсун не заметила ухода мужа — всё её внимание целиком было поглощено предстоящим прижиганием. Летящие из очага искры женщина принимала за убегающую от огня болезнь сына и старалась побольше подбросить дров, чтобы пламя сильнее раскалило серп.

Пляшущие языки огня обжигали глаза Батыра. Боль в боку заставила его примириться со всем. Он лежал перед очагом, а мысли унесли его далеко в степь. В степи нестерпимо палило солнце, журчал в тени деревьев арык. Батыр шёл и пел. Звонкий его голос звенел, как голос жаворонка...

Женщины-соседки, помогавшие Дурсун, положили Батыра на левый бок, закрыли рубашкой лицо. Он не стал противиться и этому: разве приятно смотреть, как к твоему телу подносят раскалённое, пышущее жаром железо? Потом кто-то сел ему на ноги и крепко прижал к кошме его руки. Он безропотно снёс и это, лишь часто и беспокойно, в предчувствии боли, забилось его сердце.

Батыр не мог видеть, как, словно готовясь к борьбе, старая знахарка повязалась вокруг бёдер платком, стянула его узлы покрепче и, сутуля плечи, грузно направилась к очагу.

Она протянула к огню свои скрюченные пальцы, напоминающие когти ястреба, с минуту приноравливалась и вдруг выхватила из огня объятый пламенем серп. Огненный отблеск лёг алой полосой на белое худенькое тело мальчика. Как беркут, готовый ринуться на свою жертву, вначале парит над нею, так и огнедышащий серп в руках старухи несколько секунд делал смертельные круги над лежащим Батыром. Серп опускался всё ниже и ниже и наконец коснулся его кожи...

Нет, это был не стон. Душераздирающий крик вырвался из груди бедного мальчика. Тело его напряглось, рванулось, но женщины мёртвой хваткой держали его за руки и за ноги. Кожа шипела под раскалённым серпом, запахло палёным. И новый нечеловеческий крик огласил кибитку.

Дурсун не выдержала, метнулась в сторону знахарки. Она намеревалась выбить из рук старухи проклятый серп, и это ей удалось. Но, на беду мальчика, он не отлетел в сторону, а плашмя шлёпнулся на его живот. Новая огненная волна пронизала всего Батыра. Мальчик напряг последние силы и вырвался из рук женщин. Он с таким бешенством отшвырнул их от себя, что у них даже слетели берики и, позванивая монетками, покатились по полу кибитки. Серп чадил на кошме.

III

Батыр не скоро оправился после всего пережитого им. Ожоги были настолько серьёзными, что мальчик долгое время даже не мог посещать школу. А старая боль в боку ничуть не уменьшилась.

Прошло несколько недель, прежде чем Батыр снова стал учиться. На переменах он всегда сидел одиноко где-либо в стороне. Болезнь не позволяла ему принимать участие в шумных забавах сверстников. Каждое лишнее движение причиняло Батыру беспокойство.

Однажды его случайно толкнул пробегавший мимо школьник. Острая боль точно ножом полоснула мальчика. Он сморщился и, ухватившись за бок, присел на корточки у стены школы.

К нему подошёл учитель. Это был старый учитель, с седыми усами и бородой.

Описываемые нами годы были начальными годами советской власти, и в туркменских деревнях тогда отсутствовали ещё молодые учителя. Да и этот учитель, наклонившийся над Батыром, ещё недавно сам не знал грамоты. Он стал учительствовать после окончания краткосрочных курсов.