Русское солнце - Андрей Караулов

Ельцин покачнулся.

— Што?

— Да я философствую… в порядке размышлений, так сказать: Троцкий — Гамлет, Ленин — гений… эпитеты какие, да? Интересно, их жизнь в Кремле тоже была, как у нас, не жизнь, а сплошное, я скажу, отравление говном, — ты как считаешь? Ведь проблема за проблемой встает, страна в разносе, мы, значит, взяли лопаты, раскидываем… ты со своей стороны гребешь, я, как могу, со своей… гребем, гребем, и руки, руки друг другу надо протянуть… Так нет, тут же демократ какой-нибудь выскочит, проорет что-нибудь, столкнет нас лбами и обратно Президента в говно — нате, жрите!

— Странный вы человек, Михаил Сергеевич… — Ельцин помедлил. — В Мавзолее, говорят, случай был, канализация лопнула и фекалии эти… залили Владимира Ильича. Тихону, патриарху русскому, доложили, он улыбнулся… «По мощам, — говорит, — и елей…» — Ельцин выразительно посмотрел на Горбачева. — Давно хочу вас спросить, Михаил Сергеевич, — продолжал Ельцин. — Вы когда… в 89-м, перед съездом… первым, меня, понимаешь, в пару с Браковым… с этим… поставили, вы што, не сообразили, што-о я… пойду на… реванш?

— Честно, Борис?

— Честно. Если сумеете.

— А я не возражал против твоей победы. Мне была необходима оппозиция. Без оппозиции я был бы не Горбачев, а Брежнев. Ты вспомни себя: такой оппозиционер был для нас просто находкой, я прямо говорю.

— В-вот, — Ельцин оживился. — Вы хоть теперь-то поняли, шо… все эти годы жили в незнакомой стране?

Горбачев встал и медленно подошел к столу.

— Я все понял, Борис, только этой весной. Никто ж не знал, что такое перестройка, ну никто! Ты, я признаю, правильно боялся тогда, но ведь и прогнило все к чертовой матери, страна доигралась — вот такая, я скажу, историческая ситуация. А копнули — тут и понеслось… Обвал в горах.

— Выходит, копать не так надо было, — мрачно заметил Ельцин.

— Не так, — согласился Горбачев.

Они замолчали.

— Вы теперь-то што от меня… хотите?..

— Уважения. Нужен разговор, откровенный разговор. И — гарантии.

— Тогда зачем вам быть Президентом СССР?

— А у меня, согласись, должна быть достойная работа. У меня, Борис, нет заниженной самооценки.

Ельцин покачнулся:

— Работа? После ГКЧП… вашего… республики, особенно мусульмане, бегут из СССР наперегонки. Они ж не от Москвы, они ж от вас бегут, Михаил Сергеевич! Как черт, я извиняюсь, от ладана.

— Союз, Борис, будет всегда. Перебесятся.

— А дальше — што? Россия затрещит?!

— Россия не развалится. Не этот союз будет, так другой!

Ельцин вскинул глаза:

— Какой другой? Вы там ш-што, значит, с Бакатиным придумали?

— Мы… мы ничего, — вздрогнул Горбачев. — А что мы можем придумать? Но без Союза никак; Сталин, Борис, не дурак был, хотя Сталина, ты знаешь, я ненавижу, но об этом после. Ты… — Горбачев помедлил, — ты пойми: Президент Ельцин не может быть вором. Я власть не отдам. Значит, Борис Ельцин должен эту власть украсть! Спереть, говоря по-русски. Помнишь, наверное, из истории: царь Борис был такой… Годунов, тезка твой, он ведь что сделал, как пошел? Парня в Угличе загубил, под нож его пустил… И ты, Борис, тоже, я вижу, не спокоен, хотя, я понимаю, у тебя ж выхода нет, ты ж на большую дорогу вышел, но это опасно. Это и есть, Борис, украсть власть…

«А с ним, между прочим, надо бы заканчивать, — вдруг понял Ельцин. — Снимать с работы. Бурбулис прав: лучше ужасный конец, чем ужас без конца…»

— Ну «украсть» — это, конечно, метафора, я ж тут в общих чертах обрисовал…

Горбачев откинулся на спинку кресла и вытянул ноги.

— Если мы не договоримся, Борис, мы и Союз взорвем, и Запад нас не поймет, Америка не поймет, это факт.

— Не взорвем, — сказал Ельцин. — Обойдемся малой кровью.

— То есть? — насторожился Горбачев.

— А это метафора, Михаил Сергеевич…

13

Ближе к ночи она вдруг ощутила непонятную тревогу. Странно, конечно: она всегда нервничала, если не знала, что с ним происходит, где он сейчас, как он себя чувствует и как он провел этот день. На самом деле она была ужасно требовательна и капризна, она всегда хотела знать абсолютно все, ей казалось, что это её право и её долг.

Долг! В Ставрополе, когда он вдруг начал пить, ей показалось, что у него нет и не может быть будущего. Она не все понимала в его делах, но её, умную женщину, было очень трудно обмануть; она видела, что как руководитель он слаб, что он — человек без профессии. Медунов из Краснодара, их сосед, звал его Чичиковым… Хорошо, агрокомплекс, который придумал Михаил Сергеевич, действительно был создан на голом месте, из его, Горбачева, мечтаний, но ведь возник же, возник… Соседи всегда завидуют! И пил Михаил Сергеевич ещё и потому, что он всей душой ненавидел сельское хозяйство, то есть свою работу. Ну что ему, первому секретарю крайкома, с его красноречием и размахом, эти вечно пьяные мужики и бабы, эти казаки, похожие на ряженых, эта грязь и этот навоз!

Господи, как она хотела в Москву… Она хотела в Москву больше, чем все чеховские сестры, вместе взятые! А ещё она хотела ездить по миру, по планете, но не так, как она и Михаил Сергеевич съездили однажды на отдых в Болгарию, а так, как ездила по миру Жаклин Кеннеди! Образ первой леди Америки, ставшей символом нации, не давал ей покоя. А как в Париже Жаклин принимал де Голль! Французы (французы!) сходили по ней с ума! Здесь, в Ставрополе, среди этой пыли, среди этого солнца и серых, выжженных улиц, Раиса Максимовна была самой счастливой и самой несчастной женщиной. Счастливой, потому что она была женой и лучшим другом первого секретаря крайкома партии, «половиной первого», как говорили в народе, и — несчастной, потому что в Ставрополье нет и не было жизни.

И надо же, повезло: помер Федор Давыдович Кулаков, 60-летний здоровяк, секретарь ЦК по сельскому хозяйству. Леонид Ильич лично позвонил, сам пригласил Михаила Сергеевича в Москву, в секретари ЦК, в Кремль — руководить сельским хозяйством страны.

Самое главное — молчать. Не лезть в политику. Агрокомплекс — и все тут…

Свежесть обязательно клеймится начальством.

Она постаралась: Горбачев стал самым незаметным человеком в Кремле. Потом — самым незаметным членом Политбюро ЦК КПСС.

Как все-таки она умна!

Курить, курить, ужасно хотелось курить… Если Раиса Максимовна нервничала, ей всегда хотелось курить, но как, как тут закуришь, если она почти не бывает одна, — как?

Никто, кроме Михаила Сергеевича, не знал, что она курит.

На людях она всегда держалась по-царски. Ей казалось — как Клеопатра. Провинция, конечно, давала себя знать, но она боролась со «ставропольским следом» как умела. Ей хотелось, чтобы она была человеком с тайной. Там, где тайна, там недоступность. На приемах и встречах (ее день был заполнен встречами) она старалась, как могла, не выходить даже в туалетную комнату, не покидать общество, ибо её отсутствие всегда ощущалось, но если нужда побеждала, она быстренько делала одну-две затяжки, обязательно.

В её сумочке кроме «Жэ-о-зэ» всегда была «Шанель № 5», отгонявшая любой, даже самый отвратительный запах.

Госсекретарь Америки Шульц, обаятельный еврей с немецкой фамилией, только что, в интервью, намекнул, что Михаил Сергеевич сделал Соединенным Штатам такие уступки по ракетам, о которых в Вашингтоне и мечтать не могли.

Какая подлая брехня! Получается, что министра Громыко, его вечное «Нет!» американцы уважали больше, чем грандиозное стремление Михаила Сергеевича вернуть страну, Советский Союз, в мир. Почему все-таки и Пентагон, и Белый дом такие предатели? Прав Михаил Сергеевич: это они финансируют ельцинскую кампанию, иначе откуда у Ельцина столько денег? Михаил Сергеевич хочет мира, он хочет, чтобы у Советского Союза было честное и открытое лицо. А Шульц, свинья, пишет, что Михаил Сергеевич просто хотел им понравиться… — вот он, уровень секретаря их Госдепа!

Никогда, никогда американцы не защитят перестройку и не защитят Горбачева, потому что Америка не умеет дружить. Вот уж, действительно, самые неблагодарные люди на свете!..

Нервы, нервы… — разгулялись, разлетелись во все стороны, выворачивают душу…

Она могла связаться с ним в любую минуту, прямо сейчас. Могла, но не желала. Пусть он сам позвонит, сам!

Надо будет, приедет. Пусть поступает как хочет!

Нельзя, нельзя спускать Ельцина с поводка, всех сожрет! Нет у него чувства меры…

Власть так ухондокала Михаила Сергеевича, что он не знает, как ему быть и что ему делать. Бывают в истории такие ситуации, когда Президент, если он действительно Президент, должен уметь убивать людей, причем — безжалостно. Вон Буш, уважаемый человек, просто приятный мужчина, и Барбара, его жена, такая приятная, а что он устроил Саддаму! Тысячу багдадских детей заживо спалил в бомбоубежище, — и что? Вздрогнул кто-нибудь? А Михаил Сергеевич — исключение. Он — шестидесятник. Он не для войны. Россия, оказывается, без войны не может, не умеет, в России слишком много народов (даже для огромной территории много!) и все народы — обижены, причем обижены ещё Сталиным, то есть обижены насмерть, их борьбу между собой невозможно рассудить, тут все правы и все виноваты. Значит, они, эти люди, жертвы свободы, которая на них обрушилась, — так получается? А Михаил Сергеевич — жертва их и своей свободы? Был бы он убийцей, как Крючков, не был бы жертвой, конечно, но не умеет Михаил Сергеевич стрелять, точнее, умеет, пробовал, но у него это плохо получается!