Кумуш-Тау — алые снега - Зоя Александровна Туманова

руках он держал большой бубен и колотушку. Но всего страшнее был нестерпимый огонь его взгляда и перекошенный рот...

Колотушка ударила, бубен глухо простонал. На шум начали подходить люди — встревоженные, любопытствующие. Собралась большая толпа. В середине круга девона, закинув голову, глядя в черное беззвездное небо, бормотал непонятно, захлебывался хрипучими, клокочущими звуками. Вот бубен взлетел над его головой... Глухо, тускло, словно из-под земли, пророкотало: вздрогнув, зазвенели колечки на ободе бубна. Нарастал, пронзая слух, дребезжащий звон. Все гуще, все чаще рассыпалась дробь бубна. Девона двинулся вправо — и головы людей повернулись вправо, он пошел влево — головы, как привязанные, повернулись вслед...

Трудно рассказать это — каждый потом описывал по-своему сотрясенье души, пережитое в ту ночь. Мы, ребятишки, сидели застылые от страха. Спину знобило, в голове — пустота... Я видела только свет костра, то исчезавший, то вновь открывавшийся глазу: черным вихрем кружил возле огня девона... Он крутился, вскрикивал, бил в бубен, все учащая удары; веревка хлопала, взлетая, ветер раздувал лохмотья одежды, и они тоже казались живыми...

Вдруг все оборвалось, тишина — жуткая, ледяная — ударила в уши. Девона поднял руку, посмотрел сквозь скрюченные пальцы...

— Вижу, вижу!.. Сокровенное вижу! — пронесся страшный шепот, хриплый, словно голос человека, которого душат невидимые силы.

— Смерть, смерть, смерть!

Трижды вскрикнул девона, и трижды, словно под ударом бича, вздрагивала толпа. И вот он пошел, пошел, пристально вглядываясь в лица стоящих, — приближение его превращало людей в камень. Поднялась черная рука... Застыла в воздухе... Скрюченный палец уперся в лоб пастуха Самандара.

— Ты умрешь! — прохрипел девона. И упал, покатился, корчась, на губах его выступила пена. В толпе закричали, заголосили...

Самандар был худ, словно горсть костей, уши его просвечивали на свету; он давно жаловался на боль в груди. Услышав недоброе пророчество, он стал желтее глины, веки его затрепетали, мучительный кашель потряс все его тело. Прикрывая рот ладонью, Самандар медленно побрел прочь, в темноту бурной ночи...

Людей точно вымело ветром. Костер погас. Когда скрылся девона — никто не заметил. Ночью разразилась буря. Молния расщепила старый тал, росший с незапамятных времен в горловине ущелья. На рассвете у Самандара горлом хлынула кровь, унесла его жизнь... В сердцах воцарился ужас. Старики молились. Дети прижимались к матерям. (Ты улыбаешься, Адыльбек, — но вспомни, в какое время мы жили!)

Наступили черные дни. Перед Махдумом-девоной, как говорится, и кусты трепетали. Тени его боялись люди... Смутные слухи ползли от юрты к юрте. Кто говорил: это чильтан пришел в наши горы — святой, из числа сорока праведных, скрывающихся от мира во мраке пещер. Кто уверял: дервиш это, из могущественного ордена воющих дервишей, в их воле — насылать на людей внезапную гибель... Старая Малюма видела, что девона подержал руку в огне костра и вынул ее невредимой... Наша тетка Саври шептала, что веревка на его плечах не простая — свита она из волос утопленников и помогает девоне колдовать.

Время от времени вновь леденила сердце дробь бубна, слышался хриплый голос девоны: «Покайтесь! Только покаянье очищает от греха!» И люди шептали молитвы, женщины выбегали навстречу, готовые отдать все, что имели, лишь бы страшный гость не зашел в юрту, не сглазил ребенка. Праведник брал, что хотел, остальное разбрасывал. Скоро он забыл, где предел желаньям. Иной раз, повинуясь ему, пастух закалывал лучшего барана в отаре, а девона, поглядев в тускнеющие сердолики бараньих глаз, отходил равнодушно. Да, это были дни слез и стонов, и черного страха. Кто мог сбросить с наших душ этот гнет?

Наш дед — вот кто.

Недаром говорили про него: на камне выросшим хлебом вскормлен, и сам каменный...

Все чаще повторял дед: «Люди, кого мы боимся, кому повинуемся? Что он, с рогами, что ли? Или грехов на нас больше, чем на других?» «На воду опираешься, погибнешь», — шептали в ответ боязливые. И дед, махнув рукой, отходил.

Но вот беда подползла и к нашей юрте. К нам, прямо к нам направлялся девона, и бубен его стонал, рычал, предвещал зло и несчастье. Отодвинув голосящих женщин, дед вышел и встал перед юртой — скалой встал. Не впустил! Зверем оскалился Махдум-девона, казалось, что яд каплет с его лица, сморщенного злобой.

— Не живи! — хрипел он проклятья. — Нет в тебе смысла, бессчастный! Божьему человеку преграждаешь путь! В пену обращу тебя!

— Сбрось небо, если оно в твоих руках! — отвечал дед. — А я не боюсь!

— Все вы запомните этот час! — сказал девона деду и собравшимся соседям. Он удалился, трепыхаясь на ходу, точно летучая мышь, а люди стали упрекать деда: вот накликал беду... Опять будет большое колдовство, страшное пророчество...

— Как не бояться его? — спрашивали соседи. — Когда гремит проклятая колотушка, головы наши в тумане, и нет силы в теле, и нет своей воли...

— Истинно, истинно, колдовская сила в его бубне, — подтверждали другие. Тогда дед сказал:

— А я пойду в его логово и заберу бубен! Хватит, попугал он детей и женщин!

В страхе отшатнулись люди: овца собралась в гости к волку! Но дед наш не был овцой...

Плакали наши женщины, хныкали дети, хмурились мужчины — дед был непреклонен. Он снарядился, словно собирался на охоту. И ушел, пропал в наплывающих из ущелий сизых сумерках. Один. Никому не позволил сопровождать себя!

Куда пролег его путь? К тому времени многие уже шептались о местах, где скрывался девона: там сдвинулись, сгрудились серые, словно чугунные, скалы; под ними слышалось клокотанье и мерные удары, порою из щелей в камне, извилистых, как тени молнии, с шипеньем вырывался пар... Там протекали горячие источники. «Злые духи гор кипятят эту воду», — повторяли старики...

Шла ночь. Никто из наших не спал. Забрезжил рассвет, мутный, как глаза новорожденного теленка, а деда все не было. Солнце медным подносом выкатилось из-за гор, а глава нашего рода все еще отсутствовал...

Солнце стояло высоко, когда пришел тот, кого мы все так ждали.

Прохладным был день, но по лбу деда стекали ручейки пота, дыханье его было тяжелым, словно принес он под мышкой не завернутый в пастуший чекмень бубен, а самого Махдума-девону... Дед потребовал кумыса и лег спать. Никто не посмел приставать с расспросами.

Много ли мы узнали о пережитом в эту ночь впоследствии? Нет! Горец он и есть горец, молчание его — камень. Только и сказал дед: «Бубен и вправду колдовской. Звуком его заставлял