Тот, кто останется - Марта Кетро

Сколько времени прошло в пустом блуждании, она не знала, но судя по тому, что луна потихоньку перемещалась, несколько часов. Вера обходила ямы, ручьи, останки машин, иногда возникало ощущение, что она возвращается по своим следам и этот несчастный горелый «жигуленок» встречала уже раза три. Но каждый раз в пейзаже обнаруживались легкие изменения, будто невидимый художник, пока она отворачивается, перерисовывает картинку в жанре «найди десять отличий» – то куст оказывается справа, то большой камень появляется там, где раньше лежала покрышка, то цвет битого пикапа меняется с «вроде бы синего» на «вроде бы зеленый». Вера отчаялась найти сына – возникла уверенность, что ее «водят» и пока кому-то не надоест, ничего толком не изменится. Полное отсутствие ветра, птиц и обычных ночных шумов дополняло ощущение искусственности всего окружающего. Будто кусок ночи отгородили стеклянным куполом от остального мира. Наконец она увидела нечто совсем неожиданное – маленький сарайчик, будку даже, с распахнутой настежь дверью. Вошла. Страха не было, и надежды особой тоже. Сына ей отдадут, когда наиграются. Или НЕ отдадут.

У стены напротив входа кто-то сидел. Мужчина. На полу стояла плошка с углями, в которые человек осторожно подсовывал кусочки бумаги, надеясь развести приличный огонь. Он поднял голову:

– Газета сырая, не загорается толком.

– Вы тут мальчика не видели? Лет семнадцать, Антошей зовут.

– Мальчика видел, но только Костю. Хороший мальчик, но постарше будет. Здравствуйте.

– Извините, я совсем одичала. Здравствуйте, меня зовут Вера.

– Очень удачно вас зовут. А меня – Майк.

– Меня… мы… Тут такое произошло…

– Давайте иначе построим беседу. Я вам расскажу то, что знаю, а вы пока отдохните. Или, если умеете, разожгите костер.

…Огонь все-таки загорелся, пришлось вынести плошку наружу и устроить небольшое кострище, чтобы не спалить будку. Вера наконец-то разглядела собеседника. Чертовски красивый парень, даже неловко стало за свою зареванную физиономию… «Ну и дрянь же ты, – одернула себя, – там Антошка пропадает, а ты… Да и Майк здесь не один». Но паника отступила. Программа «Спасти своего ребенка», активировавшаяся в ней дней десять назад, достигла максимума и выбила все пробки. Внутренняя истерика вспыхнула и погасла. Вера вдруг допустила кощунственную мысль – ребенка нет. И он не умер, а просто вырос, на месте глупого перепуганного малыша оказался молодой человек – неопытный, не слишком сильный, но уже вполне способный жить сам, без маминой юбки в маленьком кулачке… Да у него уже такие лапы… Вера неожиданно улыбнулась.

– Я смотрю, ты в себя пришла…

– Ага. Знаешь, вдруг поняла, что никто никого не спасет. И сейчас, и вообще в принципе. Я могу только остаться и постараться быть рядом. А так, чтобы грудью от всего закрыть, защитить, – невозможно это. И кажется, не нужно.

– Ты, наверное, очень хорошая мать. Но неужели тебе не важно, он-то сам остался?

– Н-ну, важно, конечно… Фигово я его воспитала, если не остался. Но теперь-то уж чего. Я сделала то, что должна, а дальше не моя печаль.

– В самураи готовишься?

– Обязательно. Не, я очень выжить хочу, но ты же меня понимаешь… Семнадцать лет надо было беспокоиться, а сейчас самое время попуститься.

– Я понимаю, извини. Мне хреново очень.

– Ну, у вас-то все понятно: ты герой, а девочка твоя влюбленная – принцесса. На рассвете вы встретитесь и поженитесь.

– Издеваешься, это хорошо, признак вменяемости. Я не герой, я мудак. Ты же понимаешь, что остался-то не из-за нее, а из-за себя? От гордости? У меня, видишь ли, за тридцать лет не образовалось в жизни человека, из-за которого я бы мог вот так, не рассуждая, как ты или этот придурочный Костик, рискнуть. Никого, кроме меня самого.

– Солнышко, ты – это не так уж мало. – Она протянула руку и погладила его по волосам в шутку.

Но Майк вдруг придвинулся и положил голову ей на колени.

– Вроде жил нормально, старался, по-честному, а какая-то я сволочь получился.

– Ничего… зато ты очень красивый. – Вера все еще пыталась отшутиться, но рука уже сама перебирала темные пряди, гладила его по лицу, осторожно прикасаясь к отросшей щетине на подбородке, к вискам, к щекам. Щеки, кстати, были влажными. Только этого не хватало… Ну да, а почему бы и нет – только этого и не хватало, чтобы кто-то высокий, сильный и красивый оказался слабее, чтобы плакал, уткнув голову в ее колени, а она утешала. Вера замерла, испытывая жгучее желание наклониться, отвести волосы от его лица, поцеловать.

Но вместо этого выпрямилась и похлопала по вздрагивающей спине, как большого нервного коня:

– Ну-ну, мой хороший, держи себя в руках. Какая разница, почему ты остался, почему я… Скоро рассветет. Когда мы выйдем отсюда, начнется другая жизнь. Я многое поняла, ты тоже, все теперь будет иначе… Поспи немного, а потом пойдем дальше.

Костер угасал, она потянулась, чтобы поворошить угли, подбросить последнюю ветку, и голова Майка сползла с ее колен. Он завозился, подложил под щеку локоть, но не проснулся. Вера опять присела рядом и всмотрелась в его лицо. Все-таки очень красивый, очень. Был момент, когда еще чуть-чуть, и она обзавелась бы новым мальчиком взамен того, которого родила и вырастила. Этого, взрослого, так легко любить, опекать и утешать. Нет уж, хватит. «Кажется, пришло время опробовать новую модель отношений с мужчинами, как выражаются в женских журналах…»

Край неба светлел, Вера потрясла Майка за плечо:

– Эй, красавчик, пора вставать.

Он вздохнул и открыл глаза.

– Время совершать подвиги. Пошли, а то всех принцесс спасут без тебя.

– Куда пойдем?

– В лучших традициях – на восток. Вооон в ту степь…

12. Про заек

Сердце его разрывалось. Умное трезвое сердце взрослого мужчины рвалось в стороны. У него были две беды, когда и одной-то много. Выбора – уходить или оставаться – не существовало, но встал другой вопрос – ради кого? Ему показали Машку – ее хватали какие-то уроды, тащили, срывали одежду. Но где-то в другом месте тонкая фигурка в светлом платье неслась навстречу беде, билась в болоте, гибла. Куда бежать, за кем? Он, конечно, не знал, где обе, брел наугад, но чувствовал: пока не сделает выбор, не решит, которая из женщин ему нужна, не найдет ни одной. «За двумя зайцами», – пошутил бы, да не смешно. Понимал, что если крикнет сейчас имя, позовет одну, вторая погибнет. Можно бы порассуждать логически: Машка-то на его совести, а у Таши есть муж, он и должен ее спасать, по-хорошему. Но логика не срабатывала, никуда нельзя было скрыться от точного, раз и навсегда возникшего знания – обе, обе на его совести, обе – его беда. А он чей? Семь лет думал, что Машкин, семь лет собирался быть с нею «в горе и в радости, в болезни и в здравии», на всю жизнь, с нею и с дочками. А на восьмой усомнился. Появилась Таша, пришла, когда не звали, поселилась в его сердце… Нет, себе хоть не ври, сейчас пришло время правды – звал, томился, тосковал. Думал, кризис среднего возраста или еще какая дурь психологическая гонит его из дома, заставляет искать то, чего и на свете не бывает. Только когда нашел, понял.

Как это назвать – то, что между ними случилось? «Любовь» – хорошее слово, нарядное. Слово, покрывающее все – похоть, измену, слабость, трусость. И ничего не объясняющее. «Секс» – тоже хорошее слово, модное, убедительное и несентиментальное. «Взаимопонимание» тоже ничего, ооочень интеллигентно звучит. Духовное родство, страсть, дружба – что там еще? С три короба можно наврать, а правды все равно не будет. Правда – она поди назови в чем: в русых волосах на просвет, в длинных легких руках, которые несут, несут, да все никак не донесут до твоих губ четыре красные земляничины, в молчании… В молчании очень много правды, это да. Вот и домолчался, когда не просто между бабами – между жизнью и смертью выбирать пришлось.

Машка коршуном следила, как бы он не переспал с кем на стороне. Ей в голову не могло прийти, что можно вот так, не касаясь даже, одними глазами… Полгода они одними глазами танцевали: он посмотрит она – отвернется, она искоса глянет – он в упор. Как малолетки, честное слово. Только огонь в этих гляделках был не детский. Потому что однажды досмотрелись – встретились на улице, она подошла, узкую ладонь в его руку вложила и повела. Кажется, до сих пор ведет.

И постель была, не ангелы же. Он ее хотел, она его – горела вся, так хотела. Прозрачная-прозрачная, а любви требовала много, сколько часов урывали друг для друга, столько и не отпускала, обнимала и руками, и ногами, и чем еще женщина может мужика обнять…

Даже сейчас в жар бросало, когда вспоминал. А нужно бы, между прочим, головой подумать, а не чем обычно. Где он вообще? Сколько часов уже тут пробегал, а без толку.

Свалка была мертва и тиха, ветер улёгся, поблёскивала вода в канаве, пахло сырым ржавым металлом. Вдруг что-то звякнуло, Тимофей резко оглянулся и успел заметить тень, метнувшуюся от груды железа, освещённого луной, к тёмным зарослям ежевики. Он сделал пару шагов и всмотрелся: нет, не показалось. В кустах притаился подрагивающий от ужаса кролик. Повинуясь внезапному порыву, Тимофей резко подался вперёд, выбросил руку и ухватил тёплые бархатные уши. Зверёк не сопротивлялся, и Тимофей приподнял увесистую тушку. «Видимо, в ступор впал, бедняга». Вытащил добычу на свет и стал разглядывать серенькую морду, чуткий нос, безвольные передние лапки и довольно мощные – задние. Поднял глаза и встретился взглядом с кроликом… До этой минуты он полагал, что выражение оловянных зенок грызуна нельзя назвать взглядом, но сейчас на него смотрело существо хотя и туповатое, но не совсем безмозглое, и транслировало оно вполне определённую мысль: «Руки быстро убрал, урод» – с отчётливой интонацией гопника из промзоны. От изумления он разжал пальцы, зверь тяжело шлёпнулся на четыре лапы, но удирать не стал. Наоборот, перешёл в наступление, и – прежде чем Тимофей сообразил, галлюцинация у него или он правда услышал «Мобила есть? Нет? А если найду?» – кролик подобрался и прыгнул, сильно оттолкнувшись задними ногами. Тимофей был не из трусливых, но, получив в грудь пушечный удар пружинистым восьмикилограммовым ядром, предпочёл отступить. «Да он бешеный какой-то! Зидан ушастый!»