Он ведёт меня - Уолтер Дж. Чишек

Человеческий разум неугомонен, его нельзя заточить. Пока человек бодрствует, ум его не останавливается ни на минуту, все время о чем-то думает, что-то вспоминает, о чем-то мечтает или испытывает в настоящем страх и тревогу за какое-нибудь событие, предстоящее в будущем. Это неугомонное движение можно контролировать, можно направлять его в определенное русло, но его нельзя остановить. И когда ты отрезан от всех внешних источников, когда ты остаешься один в тишине одиночной камеры, наедине с этим бурлящим морем мыслей, воспоминаний, страхов и вопросов, которое представляет собой человеческий ум, ты либо учишься контролировать и направлять их, либо рискуешь сойти с ума. Может показаться, что остановилось время, но человеческий разум не останавливается никогда. Час может превратиться в вечность, но человеческий разум способен наполнить каждую секунду этого часа миллионом мыслей, миллионом вопросов и страхов. Вновь и вновь в нескончаемые часы на Лубянке я не имел никакого иного занятия, кроме обдумывания своего прошлого и опасений за будущее, имея очень много времени на вопросы и размышления. Но прежде всего, я молился.

Сначала мне было трудно поверить в то, что советские могут серьезно относиться к обвинениям, послужившим поводом для моего ареста и допросов. По их вопросам было видно, что обо мне и о моем прошлом они знают все. Никакими другими страшными тайнами я не владел. Я считал свое дело простым и не заслуживающим того внимания, которое они ему уделяли. И мне казалось, что вскоре они и сами это поймут. Я едва ли стоил подобных усилий и не сделал ничего такого, за что меня можно было бы казнить. Поскольку я верил в это, то поначалу был вполне спокоен. Допросы раздражали меня и были порой мучительны, но в начале они меня не особенно волновали. Мне действительно казалось, что рано или поздно «наверху» поймут то, что мне и так уже было известно: что я не стою подобных хлопот. Совесть моя была чиста, поэтому поначалу я был тверд и не падал духом.

В сущности, я был весьма уверен в себе. Я не думал, что следователи смогут вытянуть из меня признание в том, чего я не делал, чтобы доказать свою правоту. Я был от природы упрям и решителен, а кроме того, долгое время развивал и укреплял свою волю. Я очень гордился этими своими качествами и чувствовал, что, пожалуй, смогу отстоять свою позицию перед следователем. И вот поэтому – поскольку я знал, что не совершил ничего особенно плохого, и был уверен, что никто не может заставить меня признаться в том, чего я не делал, – поначалу я не падал духом и ждал, что энкаведешники[4] вскоре поймут, что ошибаются, принимая меня за кого-то особенного.

Однако после нескольких допросов на Лубянке и нескольких, казалось, нескончаемых месяцев в одиночном заключении в мою душу закрались сомнения. Мне стало ясно, что, если я не представляю из себя ничего особенного, НКВД может уничтожить все следы своей ошибки, просто приказав меня казнить. Не будет никаких адвокатов, никакого суда, никакой апелляции. В Советском Союзе война. Каждый день умирают тысячи людей, а шпионов и предателей расстреливают практически без суда и следствия. Следователи сказали мне об этом прямо. Мне так и не удалось убедить их в своей невиновности или незначительности, поэтому я уже начинал сомневаться в своих собственных силах перед лицом могущества и методов НКВД. Я никогда по-настоящему не верил в то, что меня действительно расстреляют, но в мою уверенность начали просачиваться страх и сомнения. И страшные раздумья, заполнявшие мои часы в тишине одиночной камеры после каждого допроса, постоянное прокручивание в уме всех вопросов и ответов, непрестанное мучительное пережевывание одних и тех же мыслей стали брать свое и подтачивать мой дух. И именно в этот момент я стал особенно усердно молиться.

Очень скоро после того, как я попал на Лубянку, когда нескончаемое томление одиночного заключения начало оказывать на меня свое действие, я решил как-то распределить и упорядочить свое время. Я решил составить для себя то, что в иезуитских домах мы называли «распорядок дня». Проснувшись утром, я совершал Утреннее приношение, затем, после утреннего похода в туалет и умывания, в течение часа предавался размышлению. На Лубянке мы вставали в 5:30 утра, а завтракали в семь. Это почти в точности совпадало с распорядком дня в большинстве иезуитских домов, где мне приходилось жить, поэтому дни опять начали обретать для меня определенный ритм.

После завтрака я на память служил Мессу – то есть, произносил все ее молитвы, поскольку, разумеется, у меня не было возможности по-настоящему совершать Евхаристическую жертву. Утром, в полдень и вечером, когда на Красной Площади в нескольких кварталах от Лубянки били кремлевские часы, я читал молитву «Ангел Господень». В полдень я совершал испытание совести, рекомендованное св. Игнатием в «Духовных упражнениях». Вечером, перед отходом ко сну я совершал еще один ехатеп, а также готовил темы для своей следующей утренней медитации. Каждый день пополудни я три раза читал молитвы розария – раз по-польски, раз по-латыни и раз по-русски – вместо литургии часов.

Время от времени я также пел гимны на польском, английском и латинском языках – те, которые помнил с детских лет или со времен своей иезуитской подготовки, – а также песнопения русской литургии, которые я так усердно затверживал, когда учился в Руссикуме, в Риме. Иногда я часами силился припомнить выпавшую из памяти строчку, вновь и вновь повторял ее, пока мне не начинало казаться, что я пою ее правильно. Иногда, я думаю, это было скорее умственное упражнение, чем молитва; это был способ скоротать время, а уж времени у меня было предостаточно. Есть старая монашеская аксиома: "Qui cantat bis orat" («Кто поет, молится дважды»). Я побоялся бы утверждать, что Богу были вдвойне угодны мои гимны на Лубянке, но я уверен, что Он меня понял.

Будучи человеком, я совершал в молитве те же ошибки, что и всякий человек. Так, я молился за обращение своих следователей, но никто из них никогда не подавал ни малейших признаков обращения. Я также усердно молился о еде. В тюрьме всегда кормили плохо и мало, но военный дефицит продовольствия на Лубянке сказался в том, что питание стало еще более скудным и убогим, чем обычно. Я был постоянно голоден – настолько, что, когда доедал последнюю ложку жидкого супа или допивал последний глоток кипятка, первым делом всегда думал о том, сколько еще осталось до следующего приема пищи. Не думать об этом в условиях тягчайшего голода, который мы переживали в то время, было невозможно. Нестерпимая физическая потребность в еде, которую каждый прием пищи только разжигал, просто изгоняла на время из сознания все прочие мысли. А когда случались настоящие приступы голода, они были столь страшны, что казалось, никакая другая боль или страдание не могут сравниться с этой мукой. По правде говоря, в сознание иногда проникали даже мысли о самоубийстве как способе покончить с этой жуткой пыткой. И некоторые, я слышал, действительно предпочитали такую смерть медленной, мучительной смерти от голода. И тем не менее, как я ни молился, мне никогда не доставалось лишней порции еды или чашки кипятку.

Посты, воздержания и добровольные епитимьи, которые я налагал на себя в прошлом, наверно, несколько облегчили мне то испытание голодом, которое всем нам пришлось претерпеть в эти годы в тюрьме. Во всяком случае, для меня этот опыт был не нов, если не считать его интенсивности. И я понял довольно скоро, что молитва не избавляет ни от физической боли, ни от умственных страданий. Тем не менее, она дает некую нравственную силу нести это бремя терпеливо. Безусловно, именно молитва помогла мне вынести все испытания.

Постепенно я также научился очищать свою молитву и изгонять из нее все признаки своекорыстия. Я научился молиться за своих следователей – не о том, чтобы они стали понимать всё по-моему или пришли к истине, дабы испытание поскорей закончилось, но просто потому, что они тоже дети Божии и человеческие существа, каждодневно нуждающиеся в Его благословении и благодати. Я научился не просить лишнего хлеба для себя, но жертвовать свои страдания, переживаемые мной муки голода за множество других людей в России и во всем мире, которые тоже испытывали в то время такие же или большие мучения. Я очень старался не заботиться о завтрашнем дне и не спрашивать, что мне есть или во что одеться, но искать прежде Царства Божия и правды Его, Его воли для меня и для всего человечества.

«Да будет воля Твоя». В этом был ключ. Но лишь постепенно я начал ощущать все совершенство молитвы «Отче наш», молитвы Господней. «Господи! научи нас молиться», – сказали ученики, и в Своем ответе – исчерпывающем по содержанию и в то же время предназначенном для всех людей без всякого различия – Господь в самых простых словах изложил все богословие молитвы. Человеческий разум не в силах создать лучшего образца молитвы, чем тот, который дал нам сам Господь.