Больше света белого - Александр Найденов

В поле стало тихо, послышалось, как от теплого веяния шумит сухой прошлогодний бурьян у дороги и слегка шелестят зеленые искусственные листочки на венках. Между ними виднелась на памятнике фотография Андрея Петровича, с которой он, смотрел, скосив удивленные глаза чуть вправо и застенчиво улыбался сомкнутыми губами.

Перед глазами у него было ровное, не засеваемое второй год совхозное поле, уходящее за изгиб холма, туда, где он знал, были совхозные теплицы, в которых он когда-то работал сторожем, и из которых однажды его вытащили ночью пьяные совхозные хулиганы и избили.

Казалось, улыбался он с могильного памятника тому, что отсюда достать его, или, по крайней мере, больно избить уже никому не удастся.

Глаза его смотрели удивленно, как будто, от думы о том, что теперь на этот склон холма, в поле, ему предстоит очень долго неподвижно глядеть, что он стал неотделимой частью этого поля, этой Земли, и с ней вместе ему будет надо миллионы лет лететь и лететь в такие дали, от мысли о которых действительно перехватывает дух.

5.

После поминок в столовой - собрался народ в квартире у Хариных посидеть со старухой, которая в столовую не ездила. В комнате был Ольгою приготовлен большой раскладной стол, уставленный охлажденною водкой и закусками. За ним устроились, сев на табуреты и на диван человек пятнадцать: сама Полина Игнатьевна (вдова), все шестеро человек ее детей, внуки: Сашка, Ольга, и Наташка - Иркина старшая дочь, длинноногая красивая блондинка, похожая на куклу Барби. Правнуки Сашка и Пашка залезли на колени к своим бабушкам. Кроме того, около Полины Игнатьевны притулились на табуретах две ее соседки по подъезду, крохотные старушенции, которые, склонившись к столу, бесшумно орудовали ложками в тарелках, провалившимися ртами жевали кутью и бросали острые придирчивые взгляды по сторонам. Последним в этой компании был тот самый седенький старичок в синем костюме, у которого был такой тонкий голос и который сюда неизвестно зачем пришел следом за всеми.

Пьяненький Аркашка налил в стопку водки и протянул ее матери:

- Мама, давай помянем отца: на, выпей,- долго выговаривал он слова, особенно сильно теперь заикаясь.

Старуха поняла, что он от нее требует и воскликнула: "Нет, не стану я пить!.. Сколько я терпела от него всю жизнь из-за этой проклятой водки - и чтобы я его стала чичас поминать водкой?!.

Старушки уставили на нее колючие взгляды.

- Нет, не буду пить. Может, хоть это и грех, но, все равно, не буду,громко повторила Полина Игнатьевна, улыбаясь, все же  виновато.

- Ладно, ты не переживай, мама: если это - грех, то мы ее сейчас выпьем,- нашелся чем успокоить мать добрый Аркашка.- Сережка, ну-ка, подымай свой стакан.

Все мужики, сидевшие за столом подняли полные стопки и выпили.

- Да, дед выпить любил,- сказал Сережка, понюхав свое запястье, и крикнул на кухню: Юрка, вы пьете там?

- Пьем, пьем,- отозвались с кухни зятья Юрчик и Вовка, которым места за столом не хватило.

- Ведь сколько ребята мои нагляделись на пьяного отца... ой!.. кажется: не должны даже смотреть на эту водку, а они, все равно,  все ее пьют,сказала смущенно Полина Игнатьевна одной из старушек.

Старичок, проглотив водку, долго вытирал платочком прошибшие его слезы, мусолил во рту срезтик огурца и девичьим осипшим голосом произнес:

- А ведь, он добровольцем ушел на войну, Андрей-то Петрович, 23-го июня, да...- и он тронул Полину за рукав.

Полина, которая все это время сидела задумчиво, не ворохнувшись, наклонилась туловищем мимо внука Пашки к столу, в сторону своей матери и громко ей крикнула невпопад:

- Спрашивает, отец добровольцем, мол, ушел на войну?

- Да, ушел, ушел... убежал. Такой дурной. А что было бежать: все равно ведь забрали бы. Правда?  Всех же мужиков забирали. Обоих его братьев забрали: сколь были ребята хорошие, непьющие - и оба погибли, а он вот, непутевый, вернулся... Что было бежать?  Только две недели после свадьбы с ним и пожили перед войной... Не пускала я его, да он котомку тайком сложил, договорился с Ванькой Долгушевым,- и они с ним вдвоем побежали в военкомат в Ваничи, мне записку оставил... еле в поле его догнала...

Полина Игнатьевна видела мысленным взором то, что никто другой, кроме нее видеть больше не мог.

Стройный и молоденький Андрей Харин, выдернув от нее руку, уходит от нее, поправив движением плеча приуз котомки, и уже собирается бежать по тропинке догонять Ваньку Долгушева, ушедшего далеко вперед в поле.

- Андрюша!- навзрыд крикнула она ему, приподымаясь с земли, на которую упала, когда запнулась.

Он перестал идти и оглянулся: Ну, чего тебе?!.-  голос его тоже отдавался плачем.

Она уже не побежала за ним, а только села на земле, опираясь на руку, размазала на лице слезы и грязь и, всхлипывая, спросила: Скажи, как хоть ребеночка назвать, если будет?..

Он задумался на одно мгновение и отозвался: "Давай, чтобы мне там не гадать: если будет сын - назови его Андреем, а если будет дочь, то Полиной".

После этого он побежал, поддерживая мешок рукой, и уже не оглядывался...

Полина Игнатьевна повернула голову от стола и посмотрела на фотографию мужа, стоявшую на прежнем месте, на телевизоре - точно такую же, какая была сделана на памятнике. Перед фотографией вместо стакана со свечей теперь была стопка с водкой, прикрытая ломтем черного хлеба. Водка в стакашке, конечно, не уменьшалась.

- Не пьет,- почему-то подумала старуха и громко объявила: Вчерась Ирка сон видела, что будто мы вот так все сидим за столом: я и все ребята, и откуда-то подходит отец, просит ему налить водки: выпить - говорит - страх как хочется. Ирка ему отвечает: "Иди, садись возле Тольки, он тебе подаст". А отец так грустно-грустно прошел мимо Тольки и куда-то ушел от стола. Значит - вот, хочется выпить - а уже, видимо, нельзя,- проговорила Полина Игнатьевна, особенно умиляясь этому обстоятельству загробной жизни, и даже слегка прослезилась: Как хорошо...

- Да, все хорошо,- задумчиво откликнулась с другого конца стола Полина.- Проводили отца, на местечке он теперь... Все исполнили как надо...и к чему-то она прибавила: А он тогда не смог меня как следует проводить...

На нее все посмотрели и она, поняв, что она что-то не то сказала, пояснила: "Когда он меня провожал из деревни в город, в 15 лет... Денег ему тогда в колхозе не дали: за то, что он лошадь загнал зимой,- и мне пришлось ехать одной почти без денег в чужой город. А тут - ни кола, ни двора, на работу никуда не берут: боятся, потому что еще мала, и не на что комнатку снять. Кое-как устроилась пикировать рассаду в совхоз... И не ехать тоже было нельзя: исполнится 16 лет, выдадут паспорт - и из колхоза уже не выпустят. Идем с ним на станцию в Ваничи, отец несет чемодан, да нет-нет и сядет на него, ко мне спиной повернется, делает вид, что курит, а у самого плечи вздрагивают - плачет..."

И она видит то же самое поле, которое видела только что ее мать, но не летнее, а осеннее, сжатое, с торчащею щетиной срезанных колосков, видит отца, но он - худее, чем видела его мать, сутулится он и хуже одет...

- Да,- расслышав, подхватила вдова,- такой всегда был ревун. Чуть что Ы-ы, Ы-ы...

Ирка начала рассказывать дочери: "Я тогда была маленькая. Зимой, слышу, забегали все ночью по дому: отец пропал на лошади, сбился с дороги. А лошади в колхозе все слабые были: их одной соломой кормили. Помню, я лежу на печи, стекло в окне почему-то разбито и подушкой заткнуто, какие-то люди все заходят в дверь - и каждый раз перед ними белые клубы воздуха влетают в избу и растекаются по полу. А я на печи все боюсь, что мы угореем, потому что думаю, этот пар такой же, как в бане. Надо же, думаю, сколько пару набздовали, сейчас будет жарко...

На другой стороне стола Сашка, подвыпив, принялся рассказывать Тольке:

- Да, дед часто плакал, особенно когда вспоминал про войну. Он служил под Мурманском в войну, в бригаде морского десанта. Однажды послали - он говорил - бригаду девять тысяч человек куда-то - я не знаю - в бой, а через неделю возвращались обратно в строю только три тысячи солдат,- и плачет дед, плачет... А однажды ему пришлось в боях командовать ротой: все командиры погибли - и деду, рядовому, велели принять роту. Он всегда очень этим гордился... В юности я насмотрелся фильмов про Штирлица и затеял после десятого класса поступать в Высшую школу КГБ в Москве - Родине послужить. А тогда было интересно, перед олимпиадой в 80-м году,- прибалтов разных... в общем, нерусских, в эту школу еще даже уговаривали поступать и присылали в Москву на экзамены всех, кто лишь изъявил желание туда ехать, а на весь Уральский военный округ выделялось в год всего 2-3 направления. В том году дали - мне и двоим суворовцам. И вот, я поехал. Специальность называлась "радисты",- а что за радисты, и чем потом заниматься придется никто из нас не

знал. Было четыре экзамена и конкурс был довольно приличный, но после первого же экзамена всех лишних почему-то сразу отсеяли. А остальным объявили: считайте, что вы уже поступили. Дальше все будет просто. Меня оставили, и помню, что я тогда очень этому радовался... А на следующий день со мной как будто что-то случилось: хандра какая-то,.. страшная тоска такая напала. Пролежал на кровати два дня, и мысль в голове только одна: домой, домой, скорее восвоясье отсюда...