Двенадцать апостолов - Евгения Марлитт

– Простите меня великодушно, что я проник в ваше царство!

С этими словами он вежливо приподнял свою соломенную шляпу над золотистыми кудрями в знак поклона. В эту же минуту выражение лица Магдалины сразу переменилось – оно сделалось сурово и враждебно.

– Мое царство? – повторила она с горечью. – Если бы я присвоила себе хоть одну пядь земли, то вызвала бы протест со стороны наших досточтимых городских властей.

– Я тоже не хочу отнимать ваши владения, – сказал Вернер, равнодушно стирая резинкой неверно проведенную черту на рисунке, – но не верю, чтобы власти могли наложить запрещение на воздушные владения, окружающие например эту церковь. Я говорю о царстве вашей фантазии. Когда я сижу против этого мрачного храма, моя фантазия тоже начинает разыгрываться; мне начинают мерещиться человеческие фигуры в этих нишах, за колоннами и в простенках. Так, например, вот в том окне без стекол мне представилась фигура девушки. Не тень ли это какой-нибудь несчастной монахини, которая при жизни не пользовалась ее благами и теперь ищет свое потерянное счастье? Что вы на это скажете?

Кровь прилила к лицу девушки. Несомненно, Вернер видел ее и намекал ей на это. Она сердилась на него, но, не теряя самообладания, довольно спокойно ответила:

– У меня относительно этого нет своего мнения. Монастырские привидения не удостаивают меня своим появлением. А вашей воображаемой монахине я посоветовала бы на будущее время не выходить за пределы своей обители, потому что, я полагаю, даже тени неприятно, когда посторонний нескромный взгляд врывается и следит за каждым ее шагом.

Усмешка проскользнула по лицу молодого человека. Он внимательно всматривался в церковное окно и набрасывал на бумагу его красивую овальную форму. При этом он произнес:

– Особенно если это привидение, проученное разочарованиями, с недоверием смотрит на каждого встречного и видит в нем непримиримого врага! Горе мне, если эта дева небес такого же мнения, как вы, тогда при следующей встрече я могу сделаться невольной жертвой ее мести за поступки жителей шестнадцатого века.

– Легко смеяться над горем тому, кто вырос в богатстве и счастье! – заметила Магдалина.

– Без сомнения легко, хотя я нахожу это неблагородным и легкомысленным. Но я нахожу такое высокомерие менее достойным порицания, чем например поведение юной души, которая, пережив тяжелые житейские испытания, совершенно уходит в себя и враждебно смотрит на весь род человеческий. Вы, кажется, не разделяете моего мнения? – Он отложил карандаш, облокотился на рисовальную доску и, саркастически улыбаясь, стал смотреть на молодую девушку, а затем продолжал: – хорошо! Вы хотите защищать эту молодую, испытанную жизнью душу, вы на ее месте поступили бы так же, но я не вижу, какое право вы имеете бросать вызов всему человечеству? Вы живете на крошечном, ограниченном со всех сторон клочке земли. С одной стороны монастырские стены, затем несколько улиц с редкими пешеходами на них, потом лес и поле с одиноко стоящей сельской церковью, а затем бесконечная цепь гор… Вот мирок, за пределы которого вы никогда не переступали.

– И потому вы считаете неслыханной смелостью с моей стороны мои суждения о свете и людях? – прервала его Магдалина, стараясь попасть в его насмешливый тон, но ее голос заметно дрожал. – Вы забываете, что существуют другие пути, которые расширяют наш кругозор и знакомят нас с людьми и светом. Я думаю, что люди со своими пороками и недостатками везде одинаковы, подобно тому, как луна со своими пятнами одинаково отражается как в маленькой луже, так и в огромном океане. Впрочем, – продолжала она после минуты молчания, – вы ошибаетесь; я была далеко за пределами этих гор и поняла чувства наших прародителей, которых изгнали из рая; я должна была покинуть мою чудную южную родину и переселиться на суровый север.

– Вы были тогда еще ребенком?

– Я не была тогда уже бессознательным ребенком, который резвится па родной земле, не сознавая ее красот, – горячо сказала Магдалина. – Я отлично сознавала, что моя родина прекрасна. Морские волны орошали мои ноги, а над головой склонялись цветущие лавры. Как там весело светит солнышко, как сияет месяц, когда всплывает на темном небосклоне. Там свет, там тепло, там жизнь! А вы называете этот бесцветный, бледный воздух небом? Там, у себя, я целыми часами лежала на земле в тени деревьев пред своим домом. Я слушала шум моря, когда его волны разбивались о берег; надо мною тихо качались деревья, а чудная, глубокая синева окружала меня – вот там небо, вот в таком небе наверно живут ангелы. И вдруг жестокая судьба занесла меня сюда, где солнце, как и здешние люди, холодно смотрят на меня, где снег коварно губит последние цветы. Здесь меня, привыкшую и избалованную нежной лаской матери и попечениями любящего отца, сразу окружили злые, распущенные дети; они преследовали и мучили меня только за то, что я была из чужого края, за то, что я была некрасива и не хотела, как они, драться из-за каждого неподеленного яблока и попрекать друг друга пороками родителей. Тогда я горько познала разницу между богатством и бедностью. Я страдала то сознания, что добрая старая тетка должна своим трудом добывать нам пропитание, соседи часто говорили ей, что она напрасно навязала себе лишнюю обузу в моем лице. Как возмущалось мое горячее детское сердце! Часто, оставаясь одна, я бросалась на пол, рыдала и звала свою покойную мать.

Магдалина говорила, словно забыв о своем слушателе; долго сдерживаемый поток слов, наконец, прорвался. Она охватила руками ствол дерева, под которым стояла и прижала свою разгоряченную голову к его коре.

Вернер молча, неподвижно слушал девушку; он боялся неосторожным словом или взглядом остановить этот мелодичный голос, который открывал ему исстрадавшуюся молодую душу.

– Неужели ни один луч любви не согрел вашего детства! – спросил он тихо, не поворачиваясь к Магдалине.

– Тетя нежно, как мать, заботилась обо мне, она меня очень любит, – с чувством сказала она, – но она была поглощена заботами о насущном хлебе, ей некогда было следить за моим внутренним миром. В школе рядом со мной сидела прелестная добрая девочка; я полюбила ее всем сердцем. Она тоже очень хорошо относилась ко мне, мы играли с нею. Раз она привела меня в дом своих родителей. После того я заметила, что она сторонится меня и избегает играть со мною. В своем детском неведении я подолгу просиживала на лестнице ее крыльца, ожидая ее. Но однажды вместо нее вышла ее служанка и грубо объявила мне, что госпожа секретарша не позволяет своей дочери играть с уличными детьми. Возвращаясь домой из школы, я часто встречала на улице мальчика; он шел с высоко, гордо поднятой головой, но его синие глаза смотрели кротко, а золотистые локоны напоминали мне мою покойную мать. Это сходство неудержимо влекло меня к нему. Я с восторгом следила за ним, любовалась его книгами в красивых переплетах, которые он нес с собой. Он был гораздо старше меня; это был сын богатых, знатных родителей. Я была глубоко убеждена, что, раз он походит на мою мать, он должен быть добр, благороден и сострадателен. Но вот однажды меня окружили уличные шалуны, они бросали в меня камни и издевались надо мною. Как раз в это время он проходил мимо; он вел за руку девочку с бесцветными волосами и светлыми глазами; это была Антония, его родственница. Она с презрением указала ему на меня. Я ожидала, что он сейчас же заступиться за меня, прогонит дерзких, злых шалунов, но ошиблась в нем; он только ближе прижал руку девочки, как бы боясь за нее. Право, в эту минуту он был злее моих мучителей. Ему достаточно было сказать одно слово. Чтобы спасти меня от удара, шрам от которого я до сих пор сохранила на руке. Мое сердце сразу наполнилось ненавистью к этому мальчику.