Книга о разведчиках - Георгий Егоров

— И откуда у них такая обидчивость берется? Вроде бы вчера еще соплюхой была. А тут вдруг на вот те — гонор…

Он опять замолчал. Лежал, попыхивая цигаркой. Потом вздохнул.

— Приду, бывало, в клуб, а она с учителем танцует. Был у нас такой очкарик, на скрипке играл. Каждый раз, как только самодеятельность выступает, так он «Амурские волны» да «Дунайские волны» — одно и то же пиликает. До сих пор не переношу я эти «волны»…

Он тихонько засмеялся.

— В госпитале, знаешь, однажды услышал, так меня трясти стало, как в лихорадке. Доктор был у нас весельчак старичок, говорит: у тебя, парень, по-медицински выражаясь, аллергия, то есть отрицательная реакция на эти вальсы. Явление, говорит, довольно редкое в природе… А я-то знаю, чего ради у меня такая реакция!.. Бывало, подойду к ней. Не успею двух слов сказать, а он тут как тут: разрешите, говорит, пригласить вас на танец? Какая тут может быть положительная реакция! Так бы по морде ему и заехал. А все от злости, что сам танцевать не выучился — стоял, стены отирал. Но зато когда танцы заканчивались, тут уж я к ней никого не подпускал — как коршун кружил вокруг… Долго мы хороводились. Долго она испытывала меня, так сказать, на прочность… Я к тому времени уже начал понимать, что любовь должна чем-то питаться, не только одной ревностью и петушиным задором. Чувствовал, что очкарик со своими вальсами не нужен ей. Она с ним заигрывает, чтобы подразнить меня и вообще посмотреть, на что я способен. Ей нужен сильный человек. А когда я это понял, воспрянул духом: танцами и всякими там дунайско-амурскими волнами мне, конечно, не взять, а вот в технике — тут мы посмотрим.

Он легко поднялся на лежанке, два раза торопливо затянулся окурком, осветив квадратный подбородок, острые скулы и свесившийся на лоб чуб, бросил окурок к печурке и снова лег на спину. Долго молчал.

— Понимаешь, люблю я технику. — Он снова помолчал. — Мне бы образование инженерное, я бы, может, стал, как Рудольф Дизель. — Вздохнул. Стал снова отрывать газету, закуривать. — Я бы непременно изобрел что-то грандиозное. — И вдруг спросил меня: — Ты в технике что-нибудь кумекаешь?

— Да так, общее представление. Трактористом работал немного.

— Ну, тогда ты поймешь, — оживился он. — Понимаешь, я задумал изобрести принципиально новый двигатель. Без поршней и без кривошипно-шатунного механизма. Роторный двигатель. Понял?

— Н-не очень.

Он засмеялся.

— Конечно, надо бы чертеж посмотреть. А в двух словах принцип его работы таков. В динамо-машине ротор видел? Вот и тут такой же стержень. Между стержнем и стенками цилиндра фигурное пространство, в котором вращаются лопасти и за счет конфигурации стенок создают разницу давления в цилиндре, производят всасывание, сжатие и выхлоп. Понял?

Я не совсем понял, но сказал:

— Примерно представляю.

— Так вот, я ночами сидел над этим двигателем. Массу литературы перечитал. Начал вроде бы шутя, в пику тому очкарику, а потом захватило меня. В мастерской отлил чугунный цилиндр с конфигурациями внутри. Всем гаражом драили до зеркального блеска. Долго не заводился. Потом только понял — обороты ему надо большие. Пружину заводную приспособил. Ка-ак она крутнула! Завелся. Понимаешь, весь гараж прыгал от радости. А я, конечно, больше всех. Хорошо работал. Только нагрузку не принимал, малосильный получился. В чем дело — понять не могу. Но я его добью все равно. После войны в академию поеду с ним. Какому-нибудь ученому отдам, пусть до ума доведет мою идею.

Он снова замолчал. И надолго. Докурил цигарку, заплевал на ладони, не поднимаясь, бросил к двери, откуда тянуло стужей.

Меня подмывало спросить, чем же кончились его ухаживания. Наконец насмелился. Кашлянул.

— Ну, а как с тем делом? Свадьба-то была?

Он молчал… Значит, неспроста молчит, подумал я, Должно, отбил очкарик у него девку-то.

— Не было свадьбы, — наконец, сказал он тихо, — На второй день войны меня взяли в армию. Прибежал к ней домой. А ее нет, в город уехала по каким-то делам… Прибыли мы на станцию. Ждем отправки. Много нас скопилось. Сутки ждем. На душе у меня до того муторно — хоть волком вой. К вечеру подали вагоны. И тут слышу, меня вызывают. Выбираюсь из толпы. Гляжу — она! Кинулась ко мне на шею. Плачет, а сама целует меня и приговаривает: «Дура! Вот дура-то — себя счастья лишала…» И еще всякие ласковые слова мне говорила при всех, никого не стесняясь. А потом достала из-за выреза кофты загсовый листок, говорит: «Хочу быть твоей женой. Давно согласна, да вот из-за своего дурацкого характера и тебя мучила и сама терзалась, все не верила, что ты меня сильно любишь. Давай распишемся в присутствии вашего командира. Едва упросила председателя сельсовета. Выдал листок…» Ну, я от радости, конечно, очумел, расписался сдуру-то. В эшелон и — поехал.

— Почему сдуру? — искренне удивился я.

— А что умного-то? Закабалил девку этой бумагой — и все. Ни жена, ни невеста…

В землянке стало тихо. Я приподнялся на локте, ожидая продолжения рассказа: что же, что же дальше?.. А что, собственно говоря, могло быть дальше?

У входа в землянку послышались торопливые шаги. Заскрежетала обледенелая палатка. Просунулась голова.

— Лейтенант! К пээнша-два!

— Сейчас.

Он начал собираться. Я тоже сел на своей лежанке.

— Может, помочь что-нибудь, товарищ лейтенант? — предложил я.

Он ничего не ответил. Долго шуршал одеждой. Посапывал. Потом сказал бодро:

— Ну, парень, отдыхай. Мы — за «языком»… Вернусь, покажу тебе чертеж двигателя. Покумекаем вместе.

Но он не вернулся.

Утром принесли его ребята на плащ-палатке и похоронили. Я прибежал на взгорок, когда над могилой давали залп длинными очередями из автоматов.

К концу дня я пришел в землянку старшины вместе с другими новичками получать оружие, валенки, маскхалат. Там сидел начальник разведки полка, пээнша-два, грузный капитан Сидоров, и, как я немного погодя понял, писал родным погибшего лейтенанта. Старшина вывалил на стол содержимое лейтенантского вещмешка.

— Вещей ценных нет, товарищ капитан, одни письма… Вот, правда, папка с какими-то чертежами.

Капитан оторвался от письма.

— Папку пошлем по инстанциям — может, что дельное. А письма сжечь.

— Письма-то от жены, товарищ капитан. Чуть не каждый день получал. Любовь, должно, сильная была.

Не отрываясь от листа, капитан сухо произнес:

— Не посылать же их обратно.

И старшина молча стал бросать их в топящуюся печь. Они корежились, свертывались в трубочки, словно никак не хотели сгорать, потом враз вспыхивали ярким пламенем и мгновенно превращались в черную фольгу.

Капитан закончил писать. Посидел еще, задумавшись. Повернулся всем туловищем к печке. Долго, не мигая смотрел на огонь. Очень долго. Потом вздохнул, тихо произнес:

— Се ля ви…

— Что вы сказали, товарищ капитан? — поспешно спросил старшина.

Капитан все еще смотрел на огонь. Наконец поднялся, опершись о колени.

— Такова жизнь, старшина…

Глава седьмая. Первый «язык»

Любой моряк помнит первый выход в море, летчик — первый вылет… Помню и я первую вылазку на вражеские позиции. И вообще свое посвящение в разведчики.

Декабрь сорок второго. Мороз и пронизывающий ветер. Самый короткий день и самая длинная ночь.

Нас выгрузили в хуторе Вертячьем. Роты две — пополнение. Долго держали в строю — видимо, командиры ходили кому-то докладывать о нашем прибытии. Потом завели в затишек — в заброшенный сарай с остатками мякины — и приказали располагаться на отдых.

Сарай сделан из плетня, когда-то в своей далекой «молодости» обмазан коровьим пометом, который уже почти полностью отвалился. Чтобы представить «отдых» в таком «затишке», надо хотя бы мысленно продрожать в нем ночь. И не просто продрожать, а так, чтобы от дрожи ломило скулы. И опять-таки не просто ночь, а декабрьскую, длинную, как год. И тогда этот «год» покажется вечностью.

Но, как и все на земле, сарайная «вечность» тоже имела свой конец. Утром нас накормили горячей похлебкой с мясом по-фронтовому щедро. Выдали фронтовой паек махорки (в тылу курево не выдавали). Мы с удовольствием закурили. И — мир засверкал, заулыбался.

Нас построили. Долго равняли, пересчитывали. 6 сторонке стояла небольшая группа командиров. Обращал на себя внимание высокий пожилой майор с рыжими усиками. Он то и дело поворачивался то к одному, то к другому из стоявших рядом. Как выяснилось немного погодя, это был командир полка. Он произнес перед нами короткую, прочувствованную речь. Затем спросил:

— Разведчики есть?

Все молчали.

— А желающие есть?

Строй и на этот раз не шелохнулся. Колебался и я. Мне хотелось в разведку и в то же время было страшновато: а вдруг не смогу, не выдержу?