Заповедник для академиков - Кир Булычев

— Ты завиваешься или они сами вьются? — спросила Марта. И, не дождавшись ответа, продолжала: — Моя беда в том, что все мои любовники хотели, чтобы у меня вились волосы — как у цыганки. Я похожа на цыганку? По-моему, совершенно не похожа, потому что все цыганки очень грубые и брюнетки, а я натуральная шатенка. В результате я пережгла себе волосы, и они страшно секутся. Хочешь покажу, какие у меня щипцы? Настоящие электрические, заграничные, фирмы «Филипс». Если этот Алмазов меня арестует, оставлю тебе в наследство.

Лидочка устроилась перед зеркалом и стала причесываться.

— А почему он вас арестует? — спросила она.

— Ведь не просто так он сюда приехал? Обязательно с заданием. Впрочем, не бойся, я пошутила, я колдую. Я говорю: ах, меня завтра возьмут! И даже представляю себе, как это случится. И тогда не случается. Никто не приходит. К соседям приходят, а ко мне никогда. А знаешь почему? Потому что мой Миша, это мой муж, я тебя обязательно с ним познакомлю, он главный специалист по автомобилям. Если его арестовать, то завод буквально остановится, а кто пострадает? Они и пострадают. А они не дураки.

Марта замерла с полуоткрытым ртом — ее монолог тоже был частью ритуального колдовства, и ей хотелось, чтобы Лидочка ей поверила. Лидочка сделала вид, что поверила в незаменимость Миши Крафта.

— Скажите, а молодой человек — мужчина, который нес Александрийского, это тот самый Пастернак?

— Кажется, он поэт. Не понимаю, почему им сюда путевки дают! Я очень уважаю Пушкина, но эти современные витии — Маяковские и Пастернаки, — они выше моего понимания. И поверь мне, голубушка, что через десять лет их никто уже не будет помнить.

— Пастернак очень хороший поэт, — сказала Лидочка. Она не любила и не умела спорить, но ей показалось нечестным отдать на растерзание Марте такого хорошего поэта и человека, который под холодным дождем прибежал спасать их с Александрийским. Еще неизвестно, побежал ли бы Пушкин… впрочем, Пушкин бы побежал, он был хороший человек.

— Ты меня не слушаешь? — донесся сквозь мысли голос Марты. — Здесь ты можешь встретить удивительных людей. В Москве ты их только в «Огоньке» или в кинохронике увидишь, а здесь можешь подойти и спросить, какая погода. В прошлый раз здесь был сам Луначарский. Он часто сюда приезжает в субботу и воскресенье. Ты знаешь, он читал свою новую трагедию!

— В стихах? — спросила Лидочка.

Марта не уловила иронии и, сморщив сжатый кудрями лобик, стала вспоминать, как была написана трагедия. И в этот момент ударил гонг.

Звук у гонга был низкий, приятный, дореволюционный. Он проникал сквозь толстые стены и катился по коридорам.

— Ужин, — сообщила Марта голосом королевского герольда. — Восемь часов. Земля может провалиться в пропасть, но гонг будет бить в Узком в восемь ноль-ноль.

— А что у вас надевают к ужину?

— У нас здесь демократия, — быстро ответила Марта. — Но это не означает распущенности. Даже летом не принято входить в столовую с открытой грудью или голыми коленками.

— Сейчас вряд ли это кому-нибудь захочется.

— Ну, что у тебя есть?

— Платье и фуфайка. И еще вторая юбка. — Лидочка открыла чемодан. Чемодан был старенький, сохранившийся еще с дореволюции, возле замочка он протек, и на юбке образовалось мокрое пятно.

Марта дала свою юбку. Она спешила, потому что президент республики Санузии не терпит распущенности. Только попробуй опоздать к ужину!

— И что же случится?

— А вот опоздаешь — узнаешь.

Это было сказано так, что Лидочке сразу расхотелось опаздывать, и она покорно натянула юбку, одолженную Мартой, — они с ней уже составили стаю, в которой главенство принадлежало старшей обезьянке. Она решала, что кушать и когда прыгать по деревьям. Лидочка, как хроменький детеныш, уже поняла, что любая самостоятельность преступна.

Они пробежали коридором, спустились вниз к высокому трюмо и оказались в прихожей — там Лидочка уже побывала сегодня. Прихожая была пуста, если не считать чучела большого бурого медведя, стоявшего на задних лапах с подносом в передних — для визиток.

— Его убил князь Паоло Трубецкой, — сообщила Марта, не сбавляя шага. — В этих самых местах… Не отставай.

Лидочка успела лишь заметить громоздкий комод и вешалку со многими шубами и пальто — Марта увлекла ее дальше, в гостиную, где стояли пианино, и кушетка, и кресла благородных форм, но с потертой обивкой, затем они оказались в столовой — ярко освещенной, заполненной лицами и голосами. Лидочку оглушили крики и аплодисменты — они предназначались им с Мартой. Лидочка смутилась и поняла их как похвалу за совершенные ею на ночной дороге подвиги. На самом деле причина аплодисментов заключалась в ином.

Когда аплодисменты и крики стихли, за длинным, покрытым относительно белой скатертью столом поднялся очень маленький человек — его голова лишь немного приподнялась над головами сидящих.

— Это он наш президент, — прошептала Марта, вытягиваясь, словно при виде Сталина.

— Добро пожаловать, коллеги, — заговорил президент. — Будучи общим согласием и повелением назначен в президенты славной республики Санузии…

— Слушайте, слушайте! — закричал Матя Шавло, изображая британский парламент.

— …Я позволю себе напомнить нашим прекрасным дамам, что гонг звенит для всех, для всех без исключения!

Президент поднял вверх ручку и вытянул к потолку указательный палец.

— От малого греха к большому греху!

Зал разразился аплодисментами, а Марта что-то выкрикивала в свое и Лидочкино оправдание. Пока шла эта игра, Лида смогла наконец рассмотреть зал, куда они попали. Зал был овальным, дальняя часть его представляла собой запущенный зимний сад, а справа шли высокие окна, очевидно, выходившие на веранду. С той стороны зала стоял большой овальный стол, за которым свободно сидели несколько человек, среди них Лида сразу узнала Александрийского и одного из братьев Вавиловых. За вторым, длинным, во всю длину зала, столом, стоявшим как раз посреди зала — от двери до зимнего сада, — народу было достаточно, хотя пустые места оставались. И наиболее тесен и шумлив был третий стол — слева.

— Я намерен был, — надсаживал голос президент Санузии, — выделить дамам места за столом для семейных, потому что там дают вторую порцию компота, но их странное пренебрежение к нам заставило меня изменить решение! — Голос у него был высокий и пронзительный, лицо, туго обтянутое тонкой серой кожей, не улыбалось. Это был очень серьезный человек. — Мой приговор таков: сидеть вам на «камчатке»!