Светорада Золотая - Симона Вилар

Вот так произошло и сейчас, когда Светорада, словно забыв о высокородных женихах, окликнула его, Гуннара. И что-то промелькнуло в его светло-голубых холодных глазах – легкое, радостное. Однако приветливое обращение княжны с варягом не пришлось по душе женихам. Как по команде, они недовольно оглянулись на варяга, но смолчали. А Светорада, будто желая загладить свое невнимание, тут же что-то защебетала, вовлекая в разговор и горячего хазарина, и степенного грека.

Хазарский царевич Овадия держался с княжной уверенно и непринужденно. Он был молод, очень богат и уже не первый раз приезжал в Смоленск, как по делам своего могущественного отца, так и по делам торговым. Этой весной у него была одна цель – сватовство. И чем он плох для княжны? Хорошего рода, четырнадцать кочующих хазарских родов находятся под его рукой. Да и не дурен собой. Любит нарядную яркую одежду, щедр, весел, его шутки часто смешат княжну. Правда, Светорада как-то заметила, что страсть Овадии к еде вскоре сделает его похожим на толстого евнуха, но ханский сын не счел это выражением неудовольствия. Он немного полноват, да, однако резв и силен, и начавший выпирать над вышитым поясом живот отнюдь не мешал ему лихо схлестываться в стычках и ловко разить врага саблей. И уж, конечно, он предпочтительнее для Светорады, чем этот уже не первой молодости грек Ипатий.

Византийцу Ипатию уже минуло сорок зим, но, в отличие от полного хазарина, он был худощав и подвижен, с тонкими чертами лица. В его мелко вьющихся черных волосах только начала пробиваться первая седина, карие глаза светились умом, густые брови слегка срастались на переносице. К тому же Ипатий умел держаться с таким достоинством, что смоленские молодицы и девки просто ахали восхищенно и стремились обратить на себя внимание именитого византийца – такого важного, вежливого, всегда нарядного и ухоженного. Правда, он почти не замечал заигрывания смоленских красавиц, зато от Светорады не мог отвести глаз. С княжной Ипатий всегда был предупредителен и любезен. Он умел красиво польстить, увлечь интересной речью, живыми рассказами, не скупился на подношения. Был он вельможей из известной в Царьграде семьи, имел придворное звание спфария, занимался связями с Русью и уже не однажды путешествовал по Днепру, как по делам службы, так и умножая свое состояние благодаря умелому торгу. Правда, в последнее время спфарий Ипатий уж больно зачастил в Смоленск, а этой весной неожиданно попросил Эгиля Золото отдать ему в жены Светораду. Князь не спешил с ответом, но Ипатий надеялся и ждал. Известно, как благожелательно относятся женщины русов к браку с культурными и богатыми византийцами, как хотят устроить свою жизнь с ними в Византии, осчастливить близких родством с гостями из могущественной державы. К тому же Ипатий сознавал, что даже обещанный ему пост катепана, правителя Херсонеса, не принесет ему радости, если рядом с ним не будет этого беспокойного и прекрасного существа – русской княжны.

Между тем Светорада со спутниками подъехали к тянувшемуся вдоль дороги большому селению. Там, невдалеке от длинной вереницы изб с дерновыми кровлями, где высилось резное изваяние Даждьбога – подателя плодородия и обильного урожая, собралась толпа поселян. Увидев приближающихся всадников, все повернулись. Кто-то воскликнул:

– Да это ведь княжна Смоленская Светорада! Пожелай нам удачи и богатства в этот солнцеворот,[27] красавица!

В окрестных землях кривичей давно сложилось поверье, что встреча с прекрасной княжной, носящей столь звучное имя, сулит удачу. Встретить ее считалось хорошим предзнаменованием, ибо все верили, что лучезарная дочь князя облагодетельствована богами и щедро несет свой дар людям. Светорада не заставила себя дважды просить, улыбнулась приветливо, помахала рукой, звеня браслетами, справилась о весеннем севе. Один поселянин указал ей в сторону, где на крутом холме стоял под березой длиннобородый волхв в белой одежде и, подняв руки, что-то бормотал, глядя на трепещущую на легком ветерке березовую листву.

– Волхва вызвали, – пояснила спутникам Светорада. – Недешево это обойдется селению. Вон сколько подношений приготовили.

Собравшиеся поселяне были не с пустыми руками: пришли с корзинами, где лежали бережно переложенные соломой яйца или белые куски сыра, одни держали домотканое полотно, другие прижимали к себе кур или уток, а какая-то пара принесла крохотного, видимо из недавнего окота, ягненка.

– Это все дары служителю, – сказала княжна. – Люди не всегда к ведунам обращаются, ценя их посвященное служению богам время. Однако, если вызвали ведуна, нельзя отпустить его с пустыми руками. Но главное, чтобы предрек доброе.

– А отчего это ваш жрец так пялится на березу? – заинтересовался грек Ипатий.

– Ясно отчего. Весна в этом году припозднилась, а теперь наступает так быстро, что люди волнуются – успеют ли с севом? Вот и кликнули волхва, чтобы тот определил по примете: если сможет он смотреть на солнце сквозь крону березы не щурясь, то продолжать сев бесполезно. Если же листва не больше дирхема агрянского[28] и солнце легко пробивается сквозь нее, то день-два еще можно сеять.

Царевич Овадия негромко хмыкнул.

– А разве селяне сами не смогут определить такое, без богослужителя?

– Так ведь покон же, древний обычай… – начала было княжна, но закусила губу, стараясь не засмеяться. А как увидела веселые искорки в глазах молодого хазарина, не удержалась, захохотала звонко, а за ней и Овадия, и даже выдержанный грек зашелся негромким мелким смехом. Только угрюмый Гуннар смолчал. Он вырос в смоленском краю и не понимал, как можно высмеивать старые обычаи.

Неподалеку от селения на ниве трудились поселяне. Княжна Светорада, заслонясь рукой от солнца, с удовольствием смотрела на них. Ей было любо видеть, как важно шествуют впряженные в ярмо волы, как отпадают от лемеха ломти рыхлой жирной земли. В полосу садятся грачи, тычутся носом и тут же взлетают, когда сеятели подходят ближе. Мужики в легких зипунах машут рукой из стороны в сторону, засевая полосу. Шаг, второй – и золотой дождь летит из горсти. Зерна падают в свежую землю, а сеятель бормочет про себя заклинание, положенное для благого произрастания семян.

– Ну что, едем? – спросил нетерпеливо Овадия, для которого не было ничего интересного в работе этих людей.

В селении шла своя жизнь. Мужики разогревали пахучую смолу, смолили рассохшиеся за долгую зиму лодки, плотничали, стучали молотками; старик, сидя на завалинке полуземлянки, плел веревку; в стороне молодая селянка проветривала одежду, достав ее из ларей и развешивая на припеке.