Чудные зерна: сибирские сказы - Владимир Галкин

Но мужики братьев держат сторону, а кто прямо отрезал:

— Дорого больно ваши помолы обходятся, свою выстроим…

Не заметили, как лето к осени повернуло. Мужики с братьями до ночи работали. А как-то ушли все поране, к жатве на завтрашний день приготовиться. Один Гераська Смокотухин остался. Жидковат был для тяжёлой работы, по мелочам пособлял: бревно остругает али гвозди прямит. Так и в этот раз, покрутился и к темну закончил дела. Идти уж хотел, да слышит — на другом берегу в кустах заухало, в воду плюхнулся кто-то, взвыл диким голосом.

«Страхи каки! — закрестился Гераська.— Черти, видать, просыпаются!» Присел на корточки, А на другом берегу-то, из темноты лесной, двое, в белом выскочили и через плотину к мельнице с воплями побежали. Гераська тут не раздумывал, вприпрыжку в деревню побёг.

Братья сено в то время на стайку метали, увидели — по улице Гераська, будто ошалелый, бежит, кричит что-то и прямо к их двору заворачивает. Братья Гераську кое-как успокоили, тот и рассказал, будто видел, как черти утопленника гоняли по берегу и его самого чуть в омут не уволокли. Тут и мужики соседские подошли, тоже Гераську выслушали. Хоть и не всякий поверил ему, однако к мельнице все побегли. А как прибежали, глядят — у мельницы окна выбиты, двери высажены, и ось у жерновов перепилена. Кой-кто и задумался: «Неужто и вправду водяной пакостит?»

Только братья сразу смекнули, чьих рук дело, хотели мужикам объявить, да удержались: «Монахи-то отопрутся, не пойман — не вор. Время придет, проучим их».

А мужики затылки почёсывают:

— Зерно где молоть? Лето на исходе, жатва пришла, а там молотьба да помол!

А кто победней, голову обхватил:

— Монастырские с помола теперь половину стребуют!

А братья, оглядели, что сломано, и говорят:

— Чего охаем без толку, чинить надобно!

Впряглись, починили мельницу. Филипп с Никифором по ночам её караулили. А как обмолот прошел, заприметили — монахи Овдоким с Гавриилом на омуток опять, зачастили. Братья мужикам и говорят:

— Неспроста подле крутятся. Смекнули теперь, кто мельницу-то ломал? Проучим пакостников!

И уговорились объявить на деревне, да так, чтоб до монастырских слух долетел, будто братья с мужиками в город уедут на ярмарку. Сами с вечера лица в саже измазали, в прибрежные кусты забрались, а Филипп у плотины затаился наряженный.

Как стемнело, глядят — через плотину, с другого берега, двое к мельнице пробираются, мешки чем-то полные, под мышками несут. Подошли, из мешков солому вытряхнули, углы мельницы обложили и подожгли. Тут Никифор с мужиками из кустов выскочили, а из-за плотины в тулупе овчинном, шерстью кверху вывернутом, Филипп вылазит. На голове котелок дырявый — ну прямо черт из омута. Огонь загасили, тех двоих окружили. А это святые отцы Овдоким с Гавриилом оказались. На колени пали и крестятся: в темноте, видать, и вправду мужиков с Никифором за чертей, Филиппа за водяного приняли. А тот кричит зычным голосом:

— В воду! В воду их, окаянных!

Мужики и потащили монахов к реке, разок-другой окунули, потом рясы сорвали да к дереву их привязали. Сами кружным путём в деревню ушли.

Поутру люди приходят зерно молоть, глядят — монахи в одном исподнем к осине привязаны. Трясутся от холода, а у мельницы кучами солома обгорелая. Отвязали монахов, спрашивают:

— Как попали сюда да почему солома кругом обгорелая?

Те и покаялись, мол, приказ от настоятеля был спалить мужицкую мельницу, да водяной, вишь, не позволил.

Приволокли мужики монахов-то в монастырь, настоятеля спрашивают:

— Ответствуй, святой отец, неужто чертям молиться теперь, а не вашей богородице пречистой?

Тот сначала-то кричать принялся, дескать, за богохульство ответ держать будете. А мужики свое:

— Коли водяной мельницу от твоих посланцев спасает, кому вера?

Настоятелю и отвечать нечего, на Овдокима с Гавриилом все свалил, дескать, об их делах ведать не ведал, слыхом не слыхивал, по своему усмотрению пакостили, за то будут наказаны — на покаяние в тайгу, в дальний скит отошлю.

Пришлось мужикам рукою махнуть, отговорился настоятель-то. Но сытная жизнь для монахов кончилась — мужицкое зерно на общинные жернова потекло. Потому и мукомольня монастырская стала. Настоятель поначалу шибко злобствовал, даже Филиппа с Никифором предал анафеме; потом монахов к мужикам подсылал, чтоб те хлеб на монастырь жертвовали. Однако мужики сопели, кряхтели да кукишем монахов и провожали — зимой, дескать, молитесь, а по весне за соху беритесь. Пришлось монастырским на другой год пни корчевать да землю пахать.

А мужицкая меленка долго еще стояла, хлеб всей деревне молола, и братья, Филипп с Никифором, при ней робили. Люди на Toe-реке по сей день их добром поминают.

Дарьины ухажёры

А вы не слыхивали, как баба с чертями дружбу водила? Врали люди аль правду баяли, не знаю, но есть такой сказ.

Жил на селе Митроха Пыряев. Невелик, щупловат, а жена — красавица: белолица, полногруда, Дарьей звали. Парни-то, как девкой была, шибко подле неё увивались. А вот ведь — Митроху выбрала. Дарья сызмальства в работе удачлива: в лесу грибов али ягод больше всех набирала, в реке рыбу покрупней, чем у мужиков, корчагой вылавливала. Бабы и нашептывали:

— Красотой своей чертям приглянулась!

Дарья-то в девках смешлива была, не отнекивалась, а про неё всяки небылицы плели.

Пошла однажды в лес, чует — лешак за бока щиплет. Обернулась, перекрестила — отстал. Али того смешней: на реке белье полоскала, из воды харя высунулась — чмок в губы. Сплюнула. Бельё с мостков переложить хотела в ведро, глянула, а оно… рыбой полнёхонько: и карась, и налим, даже стерлядь востроносая.

Парни посля таких выдумок давай почёсываться:

— С Дарьей связываться — дело опасное.

А Митроха-то похитрей — углядел в глазах у неё лукавинку, понял всё: «От такой-то отказываться — дураком быть!» И посватался простофилям на зависть. Славно зажили молодые. Да только вскорости в нашу волость писаря поставили нового. Панкратом звали. Худющий, вреднющий, и волосы до плеч. Долговолосым за это кликали. Углядел Дарью, понравилась. А время пришло набор на царёву службу справлять. Писарь с начальством уладил, и забрали Митроху в солдаты.

Дарья с дитём на руках одна, от скуки-то иной раз на вечёрку придет, а долговолосый тут как тут. Она и не стала ходить. А Панкрат на улице встретит, до дому на глазах у соседей плетётся. А в безлюдном месте, где скараулит, начнёт приставать.

Терпела Дарья, терпела, решила к колдунье-старухе сходить. Бабка та привадить али отвадить кого — мастерица была. Девки к ней бегали — говорят, помогало. Вот Дарья у старухи-то и расплакалась:

— Другим красота в радость, а мне — горе!

Бабка головой покачала:

— С Долговолосым связываться — невеселое дело. — Да тут же ухмыльнулась: — Только не след тебе, молодка, Панкрата бояться, коли водяной с лешим у тебя в ухажёрах.

Дарья-то отмахнулась:

— Выдумки всё!

Да старуха в упор глянула:

— В каждой выдумке правда есть! — И рассмеялась: — Мы чертей к себе еще приспособим, помогут от Панкрата избавиться. С ними только уговорись.

И научила бабу, как быть.

Идет Дарья от старухи, а Долговолосый уже на улице поджидает. Дарья ему подмигнула и говорит:

— Приходи ко мне в полночь!

Долговолосый аж рот раскрыл и отстал с полдороги. А Дарья пошла на реку, только на берег вышла, из воды, будто кочка, голова лохматая высунулась. Дарья и говорит, как старуха подучивала:

— Приходи, водяной, к моему двору в полночь. Ждать буду, а чтоб не догадался никто, лужей у двора обернись, я тебе знак подам. Услышишь: «Хрю-хрю!», знай — это я к тебе спешу.

Только сказала, кочка в воду усунулась. У берега забулькало, волна по реке пошла и, будто собака, ноги Дарье, лизнула. Вечером Дарья сидит у окошка, видит: мужик-сосед воду из колодца нёс, да так неумело — споткнулся, опрокинул ведро. Чертыхнулся и ушёл, а лужица больше вдруг стала, в огромную лужищу разлилась. Дарья свинью из стайки выпустила, та пятаком, повела. «Хрю-хрю». И бегом на улицу. В луже улеглась, барахтается. По луже волны — теплой грязью хавронью окатывают.

Панкрат в это время к Дарье собрался, сапоги дёгтем натёр, волосы причесал, маслом намазал. В зеркало глянул: «Ярой!» Только ко двору подходить, глянь — лужища у ворот. Вброд идти — сапоги жалко, а враз и не перескочить. Углядел валун посредь лужи.

«Прыгну-ка я, — думает. — А с валуна прям на сухой берег, к воротам».

Разбежался — скакнул на валун.

А это свинья в грязи нежилась. Вскочила с визгом, понеслась прочь. Панкрат в лужу плюхнулся.

Соседи визг услыхали:

— Режут, чго ли, свинью-то?

Выглянули: из лужи писарь вылазит, ругается на чём свет стоит. Ну, на смех и подняли.