Анатом - Федерико Андахази

— Я хочу написать ваш портрет.

И, словно потерпевший кораблекрушение, который принимает облака на горизонте за сушу, он поверил, что видит любовь в этих зеленых глазах, опушенных изогнутыми ресницами. Но это были лишь облака.

— Я хочу написать ваш портрет, — повторил он; душу его переполняла страсть.

И он верил, что видит страсть в этих змеиных глазах. Мона София поцеловала его с бесконечной нежностью.

— Можете навестить меня, когда захотите, — сказала она и прошептала:

— Приходите завтра.

Анатом видел, как она оправила платье, как в последний раз подставила ему свою грудь для поцелуя, повернулась на каблуках и пошла к двери. Тогда он услышал, как она сказала, прежде чем исчезнуть:

— Приходите завтра, я буду ждать вас. Но это были лишь облака.

На следующий день, ровно в пять часов вечера, Матео Колон поднялся по семи ступенькам, ведущим во внутренний дворик борделя «Рыжий фавн». Он тащил на спине походный мольберт, нес в руках холст, зажимал под правым локтем палитру, а к поясу его камзола был прикреплен узкий мешочек с красками. Он так нагрузился, что едва не наорал на нерасторопную управляющую заведением.

Когда Матео Колон заглянул в комнату Моны Софии, она, одетая во что-то кружевное и прозрачное, заплетала косы перед зеркалом, стоявшим на туалетном столике. Анатом, так и застывший со всем своим снаряжением, видел в зеркале те самые глаза, в которых вчера была любовь. Вот они сейчас, и принадлежат они только ему, только его глазам. Тут он кашлянул, давая знать о своем присутствии.

Даже не повернув головы, Мона София жестом пригласила его войти.

— Я пришел написать ваш портрет.

Даже не повернув головы, Мона София объявила:

— Что вы будете делать во время визита, мне совершенно безразлично. — И тут же добавила: — Кстати, если не знаете, такса десять дукатов.

Вы меня не помните? пролепетал Матео Колон.

— Если бы я увидела ваше лицо… — сказала она своему неизвестному собеседнику, лицо которого скрывал от нее свернутый холст.

Тогда анатом сложил на пол свой багаж. Мона София принялась рассматривать его в зеркале.

— Не думаю, что видела вас прежде, —с сомнением в голосе произнесла она и повторила: — Десять дукатов.

Матео Колон положил десять дукатов на ночной столик, развернул холст, натянул его на подрамник. Достал краски из висевшего на поясе мешочка, приготовил кисти и, не говоря ни слова, приступил к портрету, который должен был бы называться «Влюбленная женщина».

Каждый день, когда механические фигуры на Часовой башне отбивали пять, Матео Колон поднимался по семи ступенькам, ведущим во внутренний дворик борделя на улочке Боччьяри, входил в комнату Моны, клал десять дукатов на ночной столик и, пока натягивал холст, даже не сняв плаща, говорил Моне, что любит ее, что, хотя она не хочет знать его, он видит любовь в ее глазах. Нанося на холст мазок за мазком, он умолял ее покинуть бордель и уехать с ним на другую сторону горы Вельдо, в Падую, говорил, что, если она захочет, он покинет свой университетский кабинет. И Мона, лежа обнаженной на постели, с сосками, твердыми, как зернышки миндаля, и нежными, как лепесток фрезии, неотрывно смотрела на Часовую башню, возвышавшуюся за окном, дожидаясь, пока снова раздастся бой часов. И когда он, наконец, звучал, она смотрела на этого человека исполненным злобы взглядом:

Твое время истекло, — говорила она и удалялась в туалетную комнату.

И каждый день, в пять часов вечера, когда тени от колонн Сан-Теодоро и крылатого льва сливались в одну продолговатую полосу, пересекавшую пьяццу Сан-Марко, анатом приходил в бордель со своим мольбертом, холстом и красками, клал десять дукатов на ночной столик и даже не снимал камзол. Смешивая краски на палитре, он говорил, что любит ее, что, хотя она сама не знает этого, он видит любовь в ее глазах. Он говорил ей, что даже рука Бога не смогла бы вновь создать такую красоту, что, если владелица не разрешит их брак, он выкупит Мону, отдав за нее все деньги, какие у него есть, что она оставит этот позорный публичный дом и они будут жить вместе в его родной Кремоне. И Мона София, которая, казалось, нисколько не слушала его, проводила рукой по своим бедрам, мягким и крепким, словно выточенным из дерева, и дожидалась, пока раздастся первый из шести ударов колокола, и это будет означать, что время ее клиента истекло.

И каждый день, ровно в пять часов вечера, когда воды канала начинали заливать лестницы, Матео Колон приходил в бордель на улочке Боччьяри, неподалеку от церкви Святой Троицы, и, даже не сняв берета, прикрывавшего макушку, клал десять дукатов на ночной столик и, пока натягивал холст, говорил, что любит ее, что они скроются вместе на другой стороне горы Вельдо или, если понадобится, на другом берегу Средиземного моря. И Мона, замкнувшись в циничном молчании, в зловещей тишине укладывала косу, доходившую ей до ягодиц, ласкала свои соски и нисколько не интересовалась, как продвигается портрет. Она смотрела только на часы на башне, дожидаясь, пока они начнут бить, чтобы произнести единственные слова, которые, казалось, могла выговорить:

— Твое время истекло.

И каждый день, в пять часов вечера, когда солнце становилось нежарким и призрачным, десятикратно отраженным куполами собора Святого Марка, анатом, сгибаясь под грузом мольберта, обиды и прочего снаряжения, клал десять дукатов на ночной столик, и в комнате, где аромат горькой любви мешался с резким запахом красок, говорил ей, что любит ее, что готов отдать все, чтобы выкупить ее, что они скроются на другом берегу Средиземного моря, а, если понадобится, —по ту сторону Атлантического океана. И Мона, не говоря ни слова, поглаживала попугая, дремавшего у нее на плече, словно в комнате никого больше не было, и ждала, когда механические фигуры на Часовой башне шевельнутся, и тогда, со сладострастной злобой во взоре произносила:

— Твое время истекло.

И в течение всего своего пребывания в Венеции, каждый день, ровно в пять часов вечера, анатом входил в бордель на улочке Боччьяри, неподалеку от церкви Святой Троицы, и говорил ей, что любит ее. Так продолжалось, пока анатом не закончил портрет и, разумеется, пока у него не кончились деньги. Время его пребывания в Венеции подошло к концу.

Униженный, без денег, с разбитым сердцем, в сопровождении одного только ворона Леонардино, Матео Колон вернулся в Падую с единственным решением — единственным и бесповоротным.

Приворотные зелья

По возвращении в Падую Матео Колон проводил большую часть времени, затворившись у себя в комнате. Он выходил разве что к обязательной мессе и для занятий в анатомическом зале. Тайные визиты в морг стали реже, затем и вовсе прекратились. Мертвецы перестали хоть сколько-то интересовать его. Закрывшись в своей комнате, он занимался лишь тем, что заново пролистывал и штудировал старинные фолианты по фармакологии. Когда он выходил в лес, граничивший с аббатством, ему уже не было дела до свежих трупов животных, которые показывал ему Леонардино. Вскоре анатом превратился в безопасное травоядное животное. Он сделался фармацевтом. Он таскал мешки с бесчисленными травами, которые тщательно классифицировал, делил на группы, а затем готовил из них настои.

Матео Колон изучал свойства мандрагоры и белладонны, цикуты и сельдерея и выяснял, как эти растения воздействуют на различные органы. Это была опасная затея, поскольку граница, отделявшая фармацевтику от колдовства, без сомнения, была весьма размытой. Белладонна привлекала внимание как медиков, так и колдунов. Древние греки называли ее atropa — несгибаемая —и приписывали ей свойство продлять или обрезать нить жизни. Она была известна итальянцам, и флорентийские дамы применяли сок растения, чтобы расширить зрачки и придать своему взгляду мечтательность, которая — ценой более или менее постоянной слепоты — придавала им ни с чем не сравнимую прелесть. Матео Колон знал о галлюциногенных свойствах зловещей черной белены, особенности которой были описаны в египетских папирусах более двух с половиной тысячелетий назад и о которой, как известно, Альберт Великий написал, что ее применяют чернокнижники, дабы заклинать демонов.

Он приготовил сотни отваров, формулы которых были точнейшим образом записаны, и стал по ночам ходить по самым мерзким борделям Падуи, увешанный фляжками. Матео Колон задался не слишком оригинальной целью: создать препарат, с помощью которого мог бы завоевывать переменчивую благосклонность женщин. Разумеется, существовало множество отваров, которые всего за несколько дукатов могла изготовить даже начинающая колдунья. Однако он еще не выжил из ума. Кроме всего прочего, он окончил фармацевтический факультет. Он превосходно знал свойства всех растений, —он читал Парацельса, древнегреческих медиков и арабских травников.