Пепел - Стефан Жеромский

– Гуляй, гуляй!

Пары вошли в эту большую комнату. Оркестр, разместившийся у противоположной двери, заиграл краковяк, и вся толпа с веселыми криками пустилась в пляс. Гости не сразу заметили, что это просто старая кухня и людская, пристроенная сзади к дому. Предвидя, что на масленой съедутся гости, кравчий велел отчистить сажу, настлать новый пол и навощить его для танцев. Стены увесили гирляндами из еловых веток, огромную печь для хлеба загородили елочками, образовав из них как бы беседку. Восковые свечк в прибитых к стенам деревянных подсвечниках бросали яркий свет.

– Вот это здорово!.. – слышались возгласы со всех сторон.

– Это по-нашему!

– Это чудно!

– Качать хозяина! Вот это неожиданность!

– Вот это угодил!

Только теперь гости разгулялись на воле. Все, кто помоложе, собрались в зале и пустились в пляс. Были там и модные фраки, и старинного покроя кунтуши, и завитые, и стриженые головы. Панночки по большей части нарядились в открытые платья, на лоб спустили букли; но было немало девушек во всяких старомодных платьях: и пышных и гладких, а то и с короткими рукавчиками и с длинными кружевными манжетами. В пестрой толпе то и дело мелькали мужские кафтаны, краковские темные, шитые белыми шнурами и выложенные красным сукном сермяги, корсажи и пышные белые рукава. Скачала молодежь победнее жалась по углам, но скоро вихрь веселья увлек и самых робких. По временам казалось, что это не толпа молодежи пляшет в зале, а здоровый, крепкий, красивый табун несется из края в край по степи. Новый пол гудел, как кожа на барабане, колебалось пламя восковых свечей, качались в такт гирлянды, и вся комната, казалось, ходила ходуном. Толпа шумела, веселясь, как пенистый поток. Полная жизни и здоровья молодежь самый танец обратила в бурное проявление радости. Она веселилась от полноты сердца, ликовала потому, что этого жаждала ее душа, плясала в полном смысле этого слова до упаду. Слышен был только смех да топот каблуков.

Двери открыли настежь, потому что было душно даже в такой огромной комнате. Кто-то попробовал открыть окна, но когда оказалось, что они наглухо забиты гвоздями, выломал их вместе с рамами. В два черных проема ворвались белые морозные облака, и гости увидели толпу дворовых и деревенских девок и парней, которые, разинув рты, смотрели, как забавляются паны. Гости постарше, натоптавшись да налюбовавшись на счастливую молодежь и повздыхав о добром старом времени, расползлись по комнатушкам. Все боковуши и пристроечки с низкими потолками и побеленными известкой бревенчатыми стенами, наполнились говором и смехом. В каждом укромном уголке был уже свой, пусть самый маленький, столик и кружок сотрапезников. В некоторых комнатах столы были поставлены в ряд, и получилась причудливо изогнутая столовая, которая тянулась через весь дом. Ели на фаянсе, на олове, на голландском фарфоре, на всякой посуде, какая только нашлась в доме. Уже выпили гданьской водки, стали обносить блюда, и рекой полилось венгерское. Шляхта пила. Большая часть гостей приехала уже навеселе, а сейчас была пьяна до бесчувствия. Хозяин, хозяйка, две их дочки и сын прислуживали гостям. Когда Рафал обходил столы со жбаном вина, его ухо невольно ловило шепот:

– Бочку венгерского старый скупердяга привез на санях из Кракова! Слышали?

– Чудеса, чудеса…

– Старшая дочка в девках засиделась, прокисло винцо, сущий уксус стало, вот он с младшей надумал из другой бочки попробовать.

– Смотри-ка, бок серны едят! Видали, сосед… Ей-ей – бок серны!

– Бок-то бок, да только не серны, а бараний.

– Что вы мне говорите! Да я носом потяну и серну учую, когда она еще на противне жарится, а уж на блюде…

В другом месте говорили еще тише:

– Танцы на кухне, а прием – в боковушках…

– Как при Пястах…

– Свинопасы в кафтанах с галунами…

Рафал сгорел со стыда, услышав случайно такие разговоры. Особенно больно ему стало, когда до слуха ею донесся язвительный смех прекрасной стольничихи.

Как только ему удавалось улизнуть, он бежал в комнату, где веселилась молодежь. Там он искал глазами панну в голубом. Сердце у него сжималось от тоски, когда он видел, что, веселая и довольная, она танцует с другим. Остановившись на нем, ее глаза улыбались еще веселее какой-то лучезарной, радостной улыбкой. Ни на одно мгновение не могли они отвести глаз друг от друга. Все время тянулись друг к другу… Даже во время драбантов и кадрилей, которыми пыталась щегольнуть более утонченная и светская молодежь (из Завихоста), панна Гелена поворачивала голову туда, где был ее кавалер. Когда в перерывах между танцами она прохаживалась с подругами, Рафал на минуту присоединялся к ней. Он не мог, положительно не мог наглядеться на нее, когда она улыбалась с детской искренностью в то время, как речь ее была надменной и выражение лица принужденным и серьезным.

Блуждая так в толпе людей, не зная, что сказать друг другу, они становились все смелее, и глаза их говорили друг другу все то, чего они не могли выразить словами. Бывали минуты неземного блаженства, когда они шли рядом, не сводя глаз друг с друга, зачарованные улыбками, обессиленные сладкой истомой. Сердца их были полны удивления, и неведомая тревога на короткое мгновение охватывала их. Ее глаза, синие, как дальние леса в летний день, темнели вдруг и вспыхивали, как пламя. Они словно загорались на мгновение то гневом, то огнем желания, то светились вдруг непонятной тоской… Безотчетное волнение страсти, пылкой, горячей, детски-невинной и наивно-нескромной, отражалось на их лицах и гасло мгновенно в неожиданном взрыве смеха, резкого, как отточенный кинжал. Они начинали разговор, сами не зная почему, вполголоса, обо всем и ни о чем, о небе и земле, о фраках и самых красивых именах, о латыни и глубоком снеге… От этого блаженства Рафала постоянно отрывал отец со своими поручениями, мать или сестры, то и дело звавшие его. Он давал тумаки и указания слугам, угощал самых знатных гостей, подавал им даже трубки и сам зажигал бумажный жгут для закурки. Он кланялся, говорил кучу любезностей, сам едва понимая, что же это он говорит. Он все время чокался с молодыми соседями, и язык от этого все больше у него заплетался. Первый раз в жизни Рафал пил безнаказанно, да еще старое венгерское. Он болтал все громче, смелее, развязнее и цветистей. Бегал в толпе и, почти не таясь, искал глазами панну Геленку.

Так прошла ночь.

Под утро, когда гости успели отдохнуть, опять заиграла музыка. Молодой хозяин выпил еще несколько рюмок вина с одним из соседей, таким же безусым, как и он, – и вдруг почувствовал такую любовь к этому юнцу, что забился с ним в одну из смежных комнат и стал со слезами открывать ему свои самые сокровенные тайны. Во время этих признаний он заметил, что через соседний коридорчик проскользнула, словно голубое облачко, женская фигурка. Рафал тотчас ринулся вслед за дамой, чтобы в случае необходимости услужить ей. Пробившись через толпу шляхтичей, которые громко разговаривали, сопровождая свои слова выразительными жестами, он торопливо вошел в укромный уголок, предназначенный для дамского будуара. Там было пусто. Восковые свечи тускло горели перед старым почернелым зеркалом. В углу стояла на коленях панна Геленка и старалась прикрепить оборвавшуюся во время танцев подшивку платья. Рафал только сейчас увидел, что это она. Точно в первый раз он заметил, как изумителен, несравненен цвет ее щечек, как заливаются они вдруг ярким румянцем, как румянец постепенно переходит в нежную матовую белизну лба. Он увидел светлые, пушистые волосы… Заметив его, Геленка быстро встала и вперила в него испуганные прелестные глаза, печальной синевой своей напоминавшие цветок лобелии.

Рафал что-то промолвил, прошептал…

Она стояла, не зная что делать. Он подошел к ней. Она сделала движение, чтобы уйти. Сам не сознавая, что делает, он взял ее за руки, наклонился и приник устами к ее светлым волосам. С минуту длился этот жгучий, страстный поцелуй. Тихий возглас вырвался из ее груди. В изумлении она отстранила его и вышла из комнаты. Рафал застыл, прислонившись спиною к стене. В голове, в груди, в ушах, в сердце звучала отдаленная, тоскливая и страстная мелодия мазурки, особенно один высокий, упоительный, захлебывающийся аккорд скрипок. Бурным счастьем наполнял его душу топот ног, от которого дрожал весь дом, и громкий говор, переходивший в беспорядочный шум. В висках молотом стучала кровь, а в глазах мерцали огни свечей, словно живой, воплощенный трепет его упоенного сердца.

Он громко засмеялся и твердым шагом вышел из комнаты. Ему казалось, что он не выдержит такого счастья. Кончено! Он разнесет размечет, разобьет в щепы весь этот дом! Всем бросит вызов и нанесет оскорбление. Будет драться насмерть с каждым, кто бы посмел… Приняв это решение, он упал на грудь первому попавшемуся толстопузому шляхтичу, который тотчас, ни с того ни с сего, стал душить его в объятиях и колоть своей щетиной. Рафал выпил с ним на брудершафт и, рыдая от счастья умиленными слезами, пошел дальше.