Повесть о неподкупном солдате (об Э. П. Берзине) - Гунар Иванович Курпнек

— Нет, не был.

— Точно? Припомни. Может, он сидел в другом месте?

— Нет, его не было. И этого, второго — который стрелял, тоже не было.

— А когда они пришли?

— Не могу сказать. Очевидно, позднее. Я не заметил. Петерс прошелся по кабинету, остановился у окна. — Постарайся вспомнить… Впрочем, сформулируем вопрос так: не показалось ли тебе, что эти два человека — Алеха и тот, второй, знакомы?

— Не сомневаюсь! Я видел — матрос все время искал глазами кого-то в зале.

— Искал, говоришь? — Петерс живо обернулся. — Как искал? Просто оглядывал зал, ожидая поддержки, или смотрел в одну сторону? Это важно!

— Ты хочешь сказать, что они сообщники? Я в этом уверен. — Берзин подошел к Петерсу. — Уверен! Не может человек вот так, за здорово живешь, пристрелить другого. Должна быть цель, которая…

— Все это так. И я не сомневаюсь, что они пришли в зал, чтобы отвлечь нас от того, что творилось за кулисами. — Петерс коротенько рассказал о том, что произошло в отдельном кабинете. — Собеседника Локкарта нам предстоит найти. Но для начала надо твердо знать, кто прикрывал их встречу в общем зале.

Яков Христофорович снова прошелся по кабинету и, как бы раздумывая вслух, продолжал:

— Пока нам удалось установить, что Алеха-матрос — бывший ростовский «медвежатник» — специалист по взлому несгораемых шкафов. До революции действовал преимущественно на юге России. Не раз сидел в тюрьме. Кличка — «Голавль». Вот и все. С кем орудовал в Петрограде — неизвестно.

— А дружки? Неужели по архивам нельзя установить?..

— Трудно. Архивы достались нам куцые. Делаем все возможное. Вчера натолкнулись на двух типов. Один — профессиональный домушник, сидел в ростовской тюрьме вместе с Алехой. Фамилия Стадник или Стаднюк. Но, кажется, убит на войне. Второй — одесский налетчик и громила— Аркашка Голубая Кровь. Проходил вместе с Алехой по одному делу…

— Голубая Кровь? — удивился Берзин. — Интересная кличка.

— Многозначительная. Так он, говорят, еще до войны ушел в Иран, к англичанам.

— К англичанам? — задумчиво переспросил Эдуард Петрович. — А не мог он снова…

— Догадываюсь, о чем ты думаешь. Локкарт не станет встречаться с бывшим уголовником. Это сделают за него другие.

— Пожалуй, ты прав. Скажи мне: почему вы отпустили того рыжего парня? Ведь он ни с того ни с сего застрелил матроса…

— А откуда ты знаешь, что мы его отпустили? — удивился Петерс.

— Странный вопрос! Я его сегодня встретил.

Петерс внимательно посмотрел на Берзина.

— Ты уверен, что это был именно рыжий?

— Еще бы! Как-никак, он спас меня от удара графином.

И Берзин сообщил, что утром, когда он с товарищами только приступил к разгрузке вагонов, на железнодорожных путях появился рыжий парень.

— Здорово, говорит, земляки! — рассказывал Эдуард Петрович. — Угольком промышляете? Мы, говорим, не промышляем, а разгружаем уголь для рабочего Петрограда. Он усмехается и просит закурить. Дали ему стрелки на закрутку, а он увидел меня и спрашивает: кулак, мол, цел остался, товарищ Берзин? И хохочет! Вот ведь бестия! Фамилию узнал…

— Любопытно! А что ему надо было возле вагонов? — спросил Петерс.

— А черт его поймет! Все спрашивал стрелков, кто откуда и чем занимался в мирное время. И меня, конечно. Хвалил очень нашу Ригу. Говорил, приходилось бывать. Вот, собственно, и все.

Петерс прошелся по кабинету. Потом сел рядом с Берзиным.

— Попрошу тебя вот о чем. Увидишь рыжего — прикажи кому-нибудь из стрелков — верных ребят, понимаешь? — следить за ним. И сразу же дай знать мне. Позвони и скажи: Клявинь, мол, из госпиталя выписался. Запомни телефон: 41–47.

За окном светало. Все явственней вырисовывались контуры домов. Медленно и устало падал снег. После отъезда Берзина в казарму Яков Христофорович еще долго размышлял, прохаживаясь по кабинету.

Резкий телефонный звонок прервал его мысли. Говорил Дзержинский. Ровным, как всегда спокойным голосом он сообщил, что в Петрограде появился Сидней Рейли. Прошлой ночью он встретился на конспиративной квартире с английским военно-морским атташе капитаном Кроми.

8

В ту ночь, расставаясь с Рейли, капитан Кроми и не подозревал, что несколько месяцев спустя его жизнь оборвет револьверный выстрел. Оборвет на пороге его же собственной официальной резиденции. Да и рыжий парень никак не мог знать, что красноармейская пуля положит его — бывшего налетчика, человека без рода и племени— рядом с именитым английским моряком…

Но человеку не дано предвидеть собственную судьбу, заглянуть даже в самое близкое будущее. И поэтому капитан Кроми — молодой, красивый, храбрый, любимый женщинами — после встречи с Рейли продолжал также безропотно нести тяготы службы военно-морского атташе.

Мы не знаем, о чем беседовали два капитана армии его величества короля Англии. Но Рейли расстался с другом не без сожаления. Снова окунуться во мрак! Снова страхи, скитания по чужим квартирам чужих людей. Разговор с Кроми был таким… таким по-английски уютным, спокойным, хотя речь шла о делах отнюдь не спокойных… И сам Кроми — славный парень…

Нет, Рейли, конечно, не подозревал, что в середине лета того же восемнадцатого года он в последний раз увидит славного Кроми распростертым в луже собственной крови. При всей своей зоркости и дальновидности матерого разведчика Сидней Рейли не в силах был приподнять тяжелую завесу будущего.

Прошлого — да! Оно следовало по его пятам, кошмарами являлось во сне, тупыми револьверными рылами вгрызалось в биографию.

«Вторым Лоуренсом» называли Сиднея Джорджа Рейли в Великобритании. Слава его как разведчика обошла все континенты. Ему посвящали передовицы и стихи. Его автографы были так же драгоценны, как размашистые росписи знаменитых теноров и политических деятелей. О нем грезили девицы с Пикадили и юные потомки разорившихся лордов. Его имя стало синонимом «английского духа» и «английского мужества».

И лишь немногие посвященные знали…

что отцом его был ирландский моряк, но родила его в Одессе русская женщина…

что в юности он изведал муки творчества — писал плохенькие стихи…

что рано узнал всю подноготную пошлого мещанского мирка, в котором вращалась мать…

что он дал себе слово любыми способами вырваться из этой среды.

И уж, конечно, никто не знал, что молодого Рейли день ото дня грызло и томило честолюбие.

Только в конце жизни он признается в этом танцовщице Пеппите Бабадилла — одной из многих женщин, встреченных им на жизненном пути, волею случая ставшей его официальной женой.

От отца Сидней унаследовал непобедимую страсть к приключениям. Со временем эта страсть превратилась в авантюризм и стала частицей его характера, характера человека энергичного, твердого, смелого, но наделенного мелкими страстишками. Зависть и алчность, как тень, ходили по его