Константиновский равелин - Виталий Шевченко

А ночью, когда от дружного храпа колебалось тоненькое пламя огарка, Лариса решительно дописала последние строки письма:

«...Я знаю, что поступила правильно, и вы меня поймете и простите. Иного пути у меня не было — я больше не могла так жить. Не сердитесь, что я все сделала тайно и самовольно, так будет меньше ненужных слез. Мои дорогие, бабушка и мама! Я вас очень, очень люблю! Ваша Лариса».

Паровоз простуженно крикнул в темноту, затормозил ход. Вагоны толкнулись друг о друга, затрезвонили буферами. От резкого толчка задергалось пламя и вдруг погасло, оставив дотлевать красную точку на копие фитиля. Кто-то пробежал вдоль эшелона. Раздался звонкий, привыкший к командам голос:

— Вы-хо-о-дни-м!

Разоспавшиеся девушки, по-детски поеживаясь и протирая глаза кулаками, стали прыгать на станционный песок.

Это был один из вокзалов затемненной, спящей Москвы.

Трудными оказались первые дни военной службы. Там же, на вокзале, девушек разбили на три группы. Две из них увели куда-то в ночной мрак перетянутые накрест ремнями военные представители. Третья, в которой оказалась Лариса, стояла беспорядочной толпой, ничем не напоминающей строй, в ожидании своего провожатого. Он вынырнул из темноты внезапно, огромный, неестественно широкоплечий флотский старшина, и моментально покрыл приглушенную девичью скороговорку густым, как нижняя октава геликона, басом:

— Стоп травить, девчата! Становись в колонну по четыре. Начинается флотская служба!

И, подстегнутая этим окриком, Лариса только теперь ощутила, что в:е прошлое точно отрезано ножом. Слово

«служба» вмиг отобрало у нее капризы, наклонности, привычки. Она становилась в ряд, в котором каждый похож на другого, в котором властвует суровое слово «приказ», в котором нельзя идти «не в ногу» ни в прямом, ни в переносном смысле.

И уже утром возвещенное старшиною «начало флотской службы» не замедлило вступить в свои права.

Оно началось на безрадостном, покрытом корявым булыжником дворе флотского экипажа. Шел предосенний, сеющий дождь, и от этого каждый камень отливал скользким мутноватым глянцем. Девушки, уже переодетые в топырящуюся форму, стояли двумя шеренгами, собранные на первые строевые занятия. Лариса с усмешкой думала, что дома мама, пожалуй, ужаснулась бы, увидев дочь почти раздетой под таким дождем. Л здесь никто не обращал на это внимания. Существовал «распорядок дня». В одной из его граф стояло «9-00—11-30— строевые занятия», и никакой дождь нс мог отменить «запланированное мероприятие».

И вот — первый в жизни военный наставник. Рябоватый, низкорослый старшина 2-й статьи, с ускользающим, вороватым взглядом и широким, будто он со всего размаха стукнулся о что-то твердое, носом.

Такие люди, трусоватые и недалекие, получив над другими власть, стараются испить ее до капли, доводя до исступления своей придирчивостью и тяжелым, доморощенным «остроумием». По нельзя ни возражать, ни протестовать, и притихшие девушки слушают самодовольный скрипучий голос:

— Что есть строй? Строй есть святое место! Это как надо понимать? (Пауза, медленный подпрыгивающий шаг вдоль всего фронта и быстрый, шныряющий взгляд, не выдерживающий встречного взгляда.) — Л вот как! Никто без спросу нс может стать в строй или выйти из строю! Л как стал—замри! Ни разговоров, пи шевелений — ни, ни, ни! Л как надо стоять? Вот вы, к примеру, барышня (жест на Ларису), стоите, сугубо извиняюсь, как корова на льду! (Негодующее шиканье и тихий смех.) Но, но! Разговорчики! А стоять надо—пятки вместе, носки врозь, ручки по швам, головку повыше — вот таким манером! — на какой-то миг он принимает строгую военную позу, отчего становится лихим и молодцеватым. — Ясно? (Осанка вновь потеряна. Тот же раздражающий,

прыгающий шаг.) А теперь мы займемся поворотиками — направо, налево и кругом. Что нужно, чтобы сделать поворот? Ясно! Подать команду. Сперва предварительно, скажем к примеру: — На ле-ё-е-е!.. Тут только слушай, делать не ладо. А как сказал — гоп! Тут только делай — слушать кончай. Ясно? Ну-ка, спробуем. — Он вдруг на-прягся, даже стал выше, и совсем другим, звенящим голосом оглушительно скомандовал:

— Ррр-о-о-ота! Слушай мою команду! Сми-нррр-но! На лс-е-е-гоп!!

Намокшие рабочие ботинки девушек издали оскорбляющий слух военного человека нечеткий дробный звук. Строй кое-как повернулся.

— Горох! — резюмировал старшннз. — Будем по разделениям. По одному. Вот вы, с правого фланга. Три шага вперед, шаго-о-ом арш! Кру-уу-гоп! Приступим к учению!

И пока не дошла очередь до Ларисы, она вместе со всеми сдержанно посмеивалась над неуверенными, неуклюжими движениями девушек. Она не думала, что через несколько минут так обидно и неудачно начнется ее «военная карьера». Изучив с места ошибки подруг, она четко и уверенно сделала три шага вперед, но с последним шагом, попав ногой на круглый скользкий камень, оступилась и. потеряв равновесие, шагнула двумя мелкими шажками в сторону, взмахнув при этом руками. Оценка такому «выходу из строя» последовать не замедлила:

— Та-ак! — протянул ехидно старшина. — Краковяк из оперы «Иван Сусанин», музыка М. И. Глинки. Ну-ка, а теперь — поворотик! Кру-у-у-у-гоп!

«Поворотик» оказался не более удачным, чем выход из строя. В шеренге тихонько похихикивали. Лариса покусывала губы, мучительно краснея до корней волос. Старшина с коварством паука, поймавшего в паутину муху, не торопился «покончить» со своей «жертвой».

— Ножку! Ножку поднимайте повыше!—осклабился он, вкладывая в слова явно непристойный смысл. — Вот так! Не стесняйтесь! Флотская служба стеснительных не любит.

И когда через полчаса мучений Лариса поняла, что чем дальше, тем у нее будет получаться все хуже и хуже, так как думала лишь над тем, что стала всеобщим

4 В. Шсьчснко

49

посмешищем, старшина, наконец, смилостивился и сказал:

— Ну, стоп! Ваша фамилия — Ланская? Вот что, Ланская! После роспуска строя останетесь здесь. Будем заниматься отдельно!

С этого дня занятия «отдельно» превратились в систему. После того, как остальные девушки с веселым щебетом разбегались, отпущенные старшиной. Лариса оставалась на месте, молча и стойко перенося придирки, кусая от стыла и уязвленного самолюбия губы. Циничные поучения старшины доводили ее до бешенства, до исступления, и от этого она путала команды, поворачивалась неуверенно, теряя равновесие, давая тем самым пишу новым проповедям и остротам. Сознание того, что такая красивая девушка находится в его власти, полностью подчинена ему, поднимало старшину на голову в собственных глазах, доставляло ему необъяснимое, жгучее удовлетворение. Раскачиваемой на ржавых петлях дверью скрипел монотонный голос:

— Да, барышня! Строевой плац это вам не танцплощадка! Сугубо извиняюсь, но наука насчет мужиков вашему полу куда как легче дается! Ну-ка! Тверже ножки! И чего они у вас расползаются, как перед смертным грехом?

Мучилась, страдала и терпела Лариса, но не было у нее и в мыслях ни ослушаться, ни пожаловаться начальству. С детских лет сложилось у нее представление об армейской железной дисциплине, о неограниченной ее власти над каждым военным человеком. Она была не в силах изменить этим устоявшимся представлениям даже тогда, когда и военную власть и дисциплину олицетворял такой откровенный циник и пошляк, как ее строевой старшина. Она знала, что все это временно, и терпела, терпела и повиновалась, и неизвестно, когда бы все эго кончилось, если бы не один неожиданный случай.

Однажды, после очередных занятий «отдельно», когда Ларисе особенно не удавался поворот «кругом», старшина медленно подошел к ней вплотную и сказал тихим вороватым шепотом, сверкая похотливыми глазами:

— Слушай, Ланская! А мы можем с тобой все это утрясти!

Лариса смотрела на него непонимающим взглядом, и старшина поспешил объяснить свою мысль:

— Приходи сегодня после отбоя ко мне в комнату. Понимаешь? Все будет в порядке!

В единый миг зашатались, полетели вверх тормашками поенные устои. Кровь ударила Ларисе в голову. П уже больше не помня о дисциплине, не думая о последствиях, она со всею силой опустила ладонь прямо на масляную физиономию старшины. Резкий, короткий звук удара явственно прозвучал в пустынном колодце двора, и, прежде чем старшина успел опомниться, к месту происшествия уже спешил командир роты лейтенант Лавренев:

— Ланская! Гуцалюк! В чем дело? — еще на ходу выкрикнул он, недоуменно переводя взгляд с разгневанного, залитого пунцовой краской лица Ларисы на помятое, будто оплеванное, лицо старшины.

— Товарищ лейтенант! — сказала сдавленным от волнения голосом Лариса, не сумев сдержать вдруг покатившиеся слезы, — разрешите мне... идти с вами... Я вам сейчас все расскажу сама.