Любовь. роман - Татьяна Столбова

До самого входа в общежитие друзья не проронили ни слова.

* * *

В выходные Коля лечился – делал примочки из газеты и глотал анальгин, так как лицо очень болело.

Он опять был один, потому что Портнов куда-то исчез, забрав из тумбочки все свои деньги и оставив для Коли двадцать рублей на столе. Несколько раз приносили записки от Нади – она просила, чтобы Коля позвонил. Коля звонить не стал. В таком виде он не мог с ней встречаться, а объяснять, что произошло, не хотелось.

Заходил в гости Ванюша Смирнов, со смехом рассказывал, как его, сонного, официанты выносили из ресторана, и как он добирался ночью домой на попутках, и как потом вспоминал, у кого он был на дне рождения – у Чичерина, у Бортникова или у Гопкало.

Заходил и Саня Вяткин. Он был непривычно мрачен, и все полчаса, что пробыл у Коли, только вздыхал, качал головой и мямлил что-то о космосе, в котором развелось слишком много темных сил.

Лапшенников через Саню передал Коле листок с экспромтом:

«Виноватых нет. Нет и правых.

Этот мир так к невинным жесток.

Сколько мальчиков бродит кровавых

По ухабам российских дорог…»

В воскресенье, к вечеру, глаз наконец приоткрылся; Коле показалось, что и синяки уже побледнели. Но тут пришел Миша Ильенко и заявил, что, наоборот, они стали темнее и ярче, да еще и расползлись по всему лицу. «Ты теперь хуже выглядишь, чем Лапшенников, – сказал Миша. – Весь в разводах. Тебе ни в коем случае нельзя завтра показываться в институте». «Я загримируюсь», – неуверенно сказал Коля. «Не смеши меня», – сказал Миша.

Ночью появился Портнов, совершенно пьяный. Он едва добрался до своей кровати и рухнул прямо на покрывало, испачкав его грязными мокрыми ботинками.

Коля снял с него ботинки, стянул брюки и свитер и укрыл одеялом. Мысли разбредались. От настольной лампы на темную стену падал овальный рассеянный блик, почему-то напомнивший Коле о доме, о родителях, о длинных осенних вечерах, которые когда-то они проводили всей семьей… Колино сердце сжалось, губы дрогнули. Он вдруг так захотел увидеть маму и отца, что чуть не решился пойти к Вяткину, взять денег в долг и поехать на вокзал, за билетом.

Через минуту порыв прошел. Коля сел к столу, раскрыл тетрадь, зачеркнул название «Песок времени» и первую строчку, и начал писать…

* * *

В полдень в дверь настойчиво постучали. Коля открыл.

В коридоре стояла торжествующая вахтерша. Она сообщила, что звонили из института, требуют, чтобы к двум часам дня они оба – и Коля, и Портнов – явились к проректору по учебной работе.

– Кутиков, с-сволочь, – прохрипел Портнов.

Он сел на кровати, и, поминутно заваливаясь, стал натягивать штаны. Выглядел он отвратительно – помятый, отекший, бледный, с мутными блеклыми глазами и встопорщенными волосами. Руки его так дрожали, что он никак не мог застегнуть молнию на брюках – пальцы соскальзывали.

– Пора тебе с этим делом завязывать, Андрей, – сказал Коля, наблюдая за его манипуляциями с ширинкой.

Портнов кивнул, соглашаясь.

Потом по просьбе Коли он сходил к соседкам и взял у них косметику.

Коля долго сидел перед зеркалом, тщательно замазывал синяки, подрисовывал черным карандашом рассеченную бровь и пудрился, пока не стал похож на Пьеро, только с заплывшим глазом.

– Фу, – сказал Портнов, взглянув на него. – Иди, пожалуйста, умойся.

Коля тяжко вздохнул и пошел умываться.

* * *

На обратном пути из института Портнов купил бутылку пива – чтобы успокоиться, объяснил он Коле. Хотя Коля не заметил, чтобы он особенно переволновался. Его уже неоднократно вызывали к проректору, а отчислили всего один раз, и то через полгода восстановили. Портнову пришлось всего лишь предъявить две написанные им за это время повести, да приличия ради сказать, что впредь будет пить «аккуратно». Формулировка была не Портновская. Ею обычно пользовался проректор, большой дипломат, благодаря которому институтские алкоголики все-таки кое-как учились и даже защищали дипломы.

Вот и сегодня: проректор выяснил, с чего началась драка, сказал, что знает Дениса Леонтьева, повздыхал, и, неодобрительно посмотрев на Кутикова, всех отпустил.

Кутиков сразу убежал, видимо, опасаясь Портнова. И зря. Портнов пребывал в меланхолии. Он даже проректора слушал, прикрыв глаза и отвернувшись к окну. А когда вышли из кабинета, и вовсе ушел в себя.

Коля тоже молчал. Говорить было не о чем. Мысли были вялы, незавершены и сумбурны, и Коля даже не пытался упорядочить их. Опять душу его заполнила тоска; он поддался ей легко, с каким-то странным мазохистским чувством, вроде удовлетворения. Может быть, это объяснялось тем, что в его затянувшейся апатии любое ощущение, пусть и отрицательное, имело цену. Или он таким образом уходил от бытия, весьма надоевшего, причем, неясно, почему. Прежде-то Колю все в его существовании устраивало, а теперь не устраивало ровным счетом ничего. Даже Надя, благодаря которой он довольно долго еще держался на поверхности жизни, стала ему не нужна. Он не видел ее всего несколько дней, и за этот короткий срок Надя как-то очень естественно оказалась на дальнем плане. То есть Коля как микрокосм разделился на две неравные части. В одной, большой, находился он сам; в другой – все остальные. И Надя тоже. Он и вспоминал о ней редко.

– Будешь? – Портнов протянул ему бутылку.

Коля покачал головой. Пива ему не хотелось. Ему хотелось одиночества и немного неяркого солнца, которое сейчас закрыли большие белые и пухлые облака. Коля подумал вдруг, что если сесть на скамейку и долго смотреть в небо, такое высокое, такого чистого серо-голубого цвета, то душа откроется, муза вернется к нему, и он сумеет почувствовать свой недописанный рассказ, опять зависший на полутоне…

Коля хотел уже сказать Портнову, чтобы тот ехал в общежитие без него, как тут его окликнули. Он оглянулся. Это была Боброва.

Она шла твердой мужской походкой, при этом по-детски размахивая маленькой модной сумкой, по стилю совсем ей не подходящей.

Портнов, не дожидаясь, когда она приблизится, быстро попрощался и пошел к метро. Коля уныло посмотрел ему вслед. Об одиночестве придется забыть, по крайней мере на ближайшие минут двадцать – раньше Боброва не отстанет. Наверное, с таким упертым характером в прошлой жизни она была спортсменкой, ходила в сатиновых трусах, курила «Герцеговину Флор» и говорила басом. Ну, положим, басом она и сейчас говорит, когда хочет произвести впечатление, что же касается трусов… Тут Колина мысль – о трусах – оборвалась. «Фрейд, – равнодушно подумал он. – Или шизофрения».

Именно на этом моменте его депрессия достигла апогея. В следующую секунду Боброва уже открыла рот и сказала с прононсом: «Привет».

* * *

– Привет, – ответил Коля.

И Боброва, поминутно шмыгая носом, поскольку была простужена, начала рассказывать длинную историю о том, как один семнадцатилетний первокурсник попросил ее почитать его стихи и дать им оценку. «Ты, Ира, настоящий поэт, – якобы сказал этот дурак, – и лишь одну тебя я могу ознакомить со своим творчеством. Другим я не верю». Боброва спросила его, почему он не верит другим, и тот туманно ответил: «Жизнь научила».

Коля понял, что соль истории не в том, что Боброва – живой классик. Вернее, не только в том. Подтекст просматривался ясно: Ирина намекала на свою личную привлекательность и сексуальность. Мол, будь первокурсник постарше, он не прикрывался бы нетленными виршами, а рубанул бы прямо с плеча: «Хочу тебя, дорогая Ира».

– Дорогая Ира, – вежливо сказал Коля. – Посмотри внимательно на мою рожу.

– Да, – как будто только сейчас заметила она. – Ты не слишком хорошо выглядишь.

– Вывод: я поехал домой. Оревуар.

– Нет, не оревуар. То есть, подожди минутку. Как себя чувствует Лапшенников?

– Лучше, чем я.

– А ты читал новую пьесу Вяткина?

– Ира, – Коля дружески положил руку ей на плечо. – Гудбай.

– Коля… Знаешь, я тут звонила Анжелине, и она призналась, что ты ей понравился. Приглашала тебя в гости.

– Спасибо, как-нибудь заеду.

– А давай сейчас в рюмочную пойдем? Я перевод из дома получила и могу тебя угостить.

Коля помолчал. Он понял уже, что большое сердце Бобровой теперь отдано ему. Он совсем не хотел ее обижать, но то, что еще пару месяцев назад показалось бы приятным разнообразием, сегодня только пугало. Поэтому ответ напрашивался сам собой. И Коля так и сказал бы, как чувствовал: «Ира, прости, но не могу. В другой раз, ладно?». И тут вдруг представил себе общежитие, комнату с мрачным, погруженным в ипохондрию Портновым, свой стул, свой стол, свою кровать, немытую чашку на подоконнике, и вся эта картина была настолько явственной, настолько привычной, а потому отвратительной, что Коля решительно мотнул головой, отгоняя видение, улыбнулся Ирине и произнес: